– Но тяжко, тягостно… и – беспросветно от возбудившей вас, судя по «Компетентному мнению», толчеи разномастных образов. Тяжко, будто в постмодернистский роман насильственно затолкали.

– Да, творческие вихри истории закручивают, несут. Мелькания событий и их отражений, которые мы в их непредсказуемом и неуловимом, подвижном единстве называем действительностью, укрупняясь и ускоряясь, азартно заимствуют у продвинутых искусств художественные новации, вокруг нас развёртываются гигантские хеппенинги, гигантские инсталляции, всё же вместе… – нравится это кому-то, не нравится, а новая русская жизнь изъясняется на языке тотального постмодерна.

– Но воруют…

– Всегда воровали! Красную воровскую рожу Алексашки Меньшикова в пудреном парике позабыли? Или позабыли героев бессмертной гоголевской комедии? Сейчас-то как не ловить удачу? – огромную страну надобно побыстрее рассовать по карманам. И чем проворнее рассуют, тем всему населению будет лучше.

– Подъезды загажены, из дворов несёт вонью.

– Это мамонт смердит, когда ещё догниёт… – снова хохотнул Шанский и спросил серьёзно, – Ика, вы бывали в Венеции?

– Нет, однако собираюсь, на карнавал.

– Считайте, что пока вы тренируете обоняние.

– Вас, Анатолий Львович, послушать, так Золотой Век грядёт!

– Нет, я ещё не рехнулся! При том, что здесь одновременно с обругиванием всех и вся, словно вечно непутёвая Россия в чёрную дыру оступилась и спасения нет, популярны завышенные самооценки! – весело отбивался Шанский, подливая себе вина, – полуфинал букеровской премии с аппетитом отобедает в «Серебряном Веке», финалисты с приближёнными – уже в «Золотом Веке» предвкушают лукуллов пир. Нет, с золотом, даже с серебром, господа хорошие, перебрали. Но стоит иными телегероями залюбоваться, их осанкою, позами, здоровым не по сезону цветом лиц, как спрашиваешь себя – не настаёт ли Бронзовый Век?

– Что ни век, то век железный, – напомнил с соседнего экрана, вдохновенно печалясь, Кушнер.

За ним напевно зарокотал небритый Кибиров. – Шварценеггер выйдет нам навстречу, и мы застынем, холодея, что наши выспренние речи, пред этим торсом, этой шеей…

Чернобородые, в зелёных косынках и камуфляже моджахеды картинно, как на манёврах, расстреливали в ущелье под Аргуном танковую колонну, один танк вспыхивал, другой… метавшихся солдат добивали из ближних зарослей автоматчики.

– Они вообще-то пацифисты, но с огнемётами в руках, – объяснял поэт, читавший вслед за Кибировым.

– Вас и в искусстве безобразное не смущает?

– Красота в глазах смотрящего, – смиренно потупив очи, сослался на Оскара Уайльда Шанский, повторил, – нас обволакивает исторически закономерная, хотя уже не фельетонная, как когда-то, а полижанровая, при том – нежданно-гротескная эпоха, всё, что творится вокруг – в жизни ли, растлеваемой вульгарными образами, в так называемых авторских и массовидных искусствах и, разумеется, в его величестве телекадре – всё отпугивает какой-то вызывающе-странной художественностью, или, если угодно, антихудожественностью, но пока надобно не суетиться с пеною на губах, а присматриваться и – стараться увидеть.

– Мы худо-бедно обживаемся в постмодернистском романе, да?

– Ой! – сделал страшные глазищи Шанский, приложил согнутую ладошку к губам, громко зашептал, таращась в камеру, – опять вы… вчера битый час, рискуя своей безупречной репутацией, в постмодернизме по настоянию Изы копался, сегодня вы повторно произносите… не провоцируете? Слышал, постмодернизм стал в благоверном нашем отечестве ругательным словом.

– Я не слышала, извините, – с ехидцею отвечала Ика. – И – пока будете переводить дух перед новой порцией ругательных слов, извините за хождение по кругу – что ещё, кроме болезненного властолюбия, если серьёзно, отражает негодная интеллигентская суета?

– Начнём сначала, идёт? – Шанский, глядя в глаза человечеству, раскрыл ласковые объятия, – станцуем от печки? Приятно удивила свобода, свобода слова – несут, кто во что горазд… но – по кругу, так по кругу – куда сильней, причём, мягко говоря, неприятно, удивили отношения со свободой, недавние борцы за неё чудесно помолодели, причём, само собой, не физически – вот было бы воистину чудо! – а умственно и, я бы сказал, психологически; то самое прошлое, от коего, когда оно было на всех кухнях проклинаемым настоящим, мечтали избавиться, вдруг становится потерянным раем. Коллективная Вера Павловна спала себе, сладко спала и вдруг проснулась, скривилась, – опять об извращениях пассеизма, догадывался Соснин. – Страшно поверить, что семидесятилетний морок канул в небытие, о, это подлинный страх свободы тех, кто привык мечтать и не желает иметь, свобода ими воспринимается как обуза, ещё бы! – реальность груба, царит купля-продажа, повсюду грязные деньги, кровь, бр-р-р, – изобразил рычание и козу Шанский, словно игриво пугал ребёнка, – реальность издевается над мечтой; как пережить обман завышенных ожиданий? Смахивает на комплекс эмигранта, только изводит комплекс иноземной неприкаянности у себя дома, всё вокруг моё, как поётся, при этом – чужое, чуждое.

– Да, да, разве не обидно?

– Именно! – кивал Шанский, – страна мечтателей и героев, воспетая дунаевскими-кумачами, породнившая тюрьму с детским садом, наново впала в детство. Как обидчиво – впору размазывать кулачками слёзы! – корят нынешние седенькие ли, полысевшие детки, к тому же уязвлённые климактерической маятой, грязную, несправедливую жизнь, как капризно они, глаголящие вразнобой избитые истины, топают на жизнь ножками – стань такой, как я хочу… всё им не так, словно в медали обе стороны оборотные…