Шеренга одинаковых дев в купальниках вскинула руки, обнажились идеально выбритые подмышки, началось прысканье.

– Чай на натуральных лепестках, нет, не эссенция, попробуйте…

В саду камней вновь распускаются розы… – ангельски-чисто запел полноватый гладко зачёсанный блондин с косичкой, – на глазах у древних богов при взгляде на нас выступают слёзы…

– Гребенщиков! – узнал, обрадовавшись, Соснин.

– Да, Борис! – улыбнулась длинноногая рыжеватая девица в короткой замшевой юбочке и вручила рекламку «Довлатовских чтений», – или я приглашала уже? Придёте? Вспомнили меня? Да, меня зовут Света, не путайте с Алисой, моей сестрой, а это Тима, мой… он акционер «Большого Ларька», свидания обычно назначает в «Самсон»-«Самсунге», вокруг грязь непролазная, панели-камни поломанные, тут уютно, – к ним направлялся рослый розовощёкий юноша в модной потёртой коже, на ходу откусывавший банан.

Как развязать моё кимоно… жаль… – пел Гребенщиков, – мы будем пить то, что есть, пока несут саке, пока несут саке…

– Зелёный чай бесплатно дают, для почек полезен, промывает.

Надо было время спросить – с досадою посмотрел на неподвижные стрелки. Бегущая строка на соседнем экране, который вырос, едва на него перевёл взгляд Соснин, призывала пить вино «Чёрный принц».

– Удивительно, очутившись в Петербурге, я, любитель горькой, пью бордосские вина, причём чаще, чем в Париже.

– Чем ещё вас удивил Петербург? – лучезарно улыбалась Ика, – остроглазая, коротко, под мальчика, остриженая ведущая с нежным овалом, затянутая в чёрную шерстяную кофточку; титры сообщали, что в подсерии «Лики и Блики» повторяется запись беседы «Наобум» с участием телезрителей, состоявшейся… Шанский с Икой сидели на угловом бледно-зелёном диване с красиво разбросанными жёлто-коричневыми плюшевыми подушками, слева и справа от дивана – стеклянные щиты-экраны, которые, хитровато подмигивая названию подсерии, ловили свет и отбрасывали блики на круглый стеклянный столик, слепящий, как зеркало, поймавшее зайчика.

– Многим, признаюсь, многим. Прежде всего – свободой! Все в стихийной свободе очутились внезапно, словно не убоялись фантастического трюка над пропастью – двойного кульбита без страховочной лонжи – и… приземлились в иной реальности.

Зайчик, выпрыгнув, ослепил Соснина.

– Откуда такая смелость?

– От неведения, как всегда. Мало кто и сейчас понимает, что все-все очутились на краю пропасти и чудесно спаслись. Я тоже заподозрить не мог такого.

– Почему кульбит двойной?

– Ну-у, советская цивилизация рухнула, привычно-тупая твердь ушла из-под ног, и все, зажмурившись, одномоментно кувыркнулись и в дикий капитализм, и в эру электронного глобализма. А свобода и там, и там. Да, потом, после двойного спонтанного кувырка началось приспособление к двум, сливавшимся в одну, незнакомым реальностям. Да, социальные советские навыки надо было поскорее позабыть в интересах собственного спасения, а… Что? Я не склонен абсолютизировать роль технических новшеств, но когда за мрачными десятилетиями идеологического подавления вмиг доступными сделались персональные компьютеры, интернет, мобильные телефоны, когда добывавшиеся долгими упорными трудами знания вмиг обесценились, заместившись информацией, добываемой нажатием кнопки, многолетние культурные традиции и жизненные привычки заместились фантомными болями, да, настало невероятное время свободы, как сон, как обморок, – Шанский в рельефном пуловере, белой рубашке с расстёгнутым под вторым подбородком воротом, излучал свежесть, уверенность; лукаво улыбнулся ошарашенному Соснину, не успевавшему понять и переварить услышанное, улыбнулся, словно спрашивал. – Ну как, согласен?

Зайчик запрыгал между стеклянными щитами-экранами.

– Неужели? – Ика кокетливо стрельнула подведёнными глазками, – у нас принято ругать авторитаризм, полицейский режим. Разве свобода – это не кегебешная спецоперация, призванная обмануть доверчивых иностранцев, здесь – выпустить пар?

– О, одного недоумка-иностранца точно обманули. Самоуничижение, успел заметить, стало хорошим тоном, но ведь в России не принято жить-поживать, добра наживать, в России вечно идеального хочется, а мечтать, как известно, не запретишь, сие – хроническая болезнь не в меру прогрессивной русской интеллигенции; пора бы разрешиться ей смертельным исходом.

– На крышке гроба собрались поплясать?

– Я не злопамятный… и вообще пышных похорон не будет, хлипкая самонадеянная прослойка пламенных борцов за абстрактный всенародный идеал угаснет тихо. Отомрёт традиционный российский придаток власти, а уж подхалимничали ли, славили власть или дрожали от страха, искренне и беззаветно боролись, изобличали – не будет иметь значения. Вся эта совестливо-бессовестная реликтовщина отомрёт за ненадобностью. Ика, как вам удалось втравить меня в политическую дискуссию?

– Минуточку, у нас звонок… пожалуйста, вы в прямом эфире.

– «Наобум»? Ваш гость, что, бога за бороду ухватил, всё ему ясно?

– Увы, далеко не всё, но многое со стороны виднее.

– Зачем интеллигенцию оскорблять? Приехали погостить, сразу в русскую душу плюнули!

– В вашу кристально-чистую индивидуальную душу я не плевал, а вот в болотную метафизику коллективной, трусливо-бунтарской русской души, самозабвенно и гибельно алчущей невозможного, давно пора… гудки, гудки.