– Ну да, нам-то достались и вовсе славненькие «насильники», белые и пушистые, спасли от экономической катастрофы, до которой было полшага, гражданскую войну пресекли, но кровь, как слабаки последние, не пролили, можно безбоязненно пенять, пинать – преступники, случайные завлабы-неучи у государственного руля, министры-капиталисты в розовых штанишках, ну да, скучноватое какое-то насилие получилось, ну да, ну да, без крови-то какое революционное величие, какая романтика?! Это как если бы у нас революционный порядок без Чека, одними уговорами, наводился! Или – у них – Робеспьер и К. сделали то, что сделали, никого при этом не отправив на гильотину!

– Но страна распалась, семьи разделились границами.

– Славянская вы душа! Желаете, чтобы империя, коли суждено распадаться, распадалась бы по совести, идеально! Ха-ха-ха, выбор между плохим и хорошим в сказке бывает, в политике надо выбирать между плохим и ужасным! – утешьтесь, Икочка, тем, что могло быть хуже.

– Как, как хуже?

– Как в Югославии, только ещё и с ракетно-ядерными нюансами! – хохотнул Шанский и сглотнул слюну, его явно забавлял поворот беседы. Усевшись поудобнее, он расплылся в улыбке, словно предался воспоминаниям. – Распад нашей империи исторически уникален: рухнула вооружённая до зубов наследница Византии, причём рухнула эффектно, бескровно!

Как, как в Югославии? – терялся в догадках Соснин; вряд ли кто слушал Шанского внимательнее, чем он, однако, будучи не в состоянии понять сути экранного спора, не представляя себе тех обстоятельств и людей, о которых спорили Шанский с Икой, терзался собственной никчемностью в этом чужом и возбуждающем мире мельканий, говорящем по-русски. Знал слова, все-все слова, но не понимал смыслов. Как старец, переживший свой век, ошарашенный новым временем? Анна Витольдовна, вспомнил, ощущала себя пережитком, но он-то молод. Валерка в самиздатовской статье «Контекст как текст» когда-то рассуждал о контексте, который задаёт время, непрестанно исторгая из себя, сталкивая, изменяя смысловые частицы. Муторно оттого, что оступился в чуждый контекст? Прислушивался, сомневаясь, что окончательно не запутается, не заплутает.

Шанский улыбался в ответ на его сомнения.

– … барахтаясь в застарелых сомнениях, не умея строить и обустраивать свои жизни в изменившихся условиях, не понимая ключевую связь свободы с собственностью, и, следовательно, не понимая, чего реально можно достичь после того, как буржуазная революция сверху свершилась, они тем не менее с полными ртами советов поучают других, требуют, как тот мальчик, зарплату повысить, цены снизить, и фанатично атакуют авторитарность режима – подай им сразу вежливенькую парламентскую республику, ещё одну безответственную, псевдо-многопартийную арену для болтунов; ещё бы, ещё бы – ждали, что наутро после неожиданной победы свобода радостно встретит их в образе умытого и послушного ребетёнка на побегушках, а вылезло коллективное мурло партноменклатурщика и братка, дурно загримированное под народного депутата… Да уж, вдохновенно и классно разжёвывал, так сказать, вводил в курс, даже Соснин начинал кое-что понимать, но Шанский остановиться не мог! Неужто и впрямь так подробно специально для него распинался? Соснин вспомнил о тавтологичности языка, Шанский помолчал, посмотрел ему в глаза, задумчиво повторил. – Кто же они, самые речистые из новых обличителей, если их поскрести?

– Имеются языки говяжьи, печень и белое мясо индейки, прессованное, в брикетах, – включилось магазинное радио.

Из-за рамки кадра высунулась рука с бутылкой вина, Шанский без промедления пододвинул пустой бокал… ожила бегущая строка: дистрибьютер…

– Гляди-ка, ещё болтает! Я уже у пагоды чайком с женьшенем побаловался.

– А я с корнем Сурабу пью, стимулирует.

– Сейчас пол-аптеки стимулирует, только успевай пробовать.

– Кто же они, самые речистые… Минуточку, у нас звонок…

– Гамлет? – угадывал телезритель.

– Нет, не Гамлет, – смеялся Шанский, – хотя тепло, почти горячо: это те, кто делают невротика-Гамлета героем на все обстоятельства и все времена…

– Кто же, кто же? – нагнетала нетерпение Ика.

– Во главе – отрицание отрицания? – духовные дети пламенных большевиков, пусть и репрессированных их усатым кумиром. Они – повторяясь, попробую отточить-укоротить формулу – они, послевоенные мечтатели-утописты, были подавлены школой, идеологией, загнаны системой в духовное подполье, в котором взрослели, старились, и вдруг – безответственно-сладкая отдушина для излияния комплексов! – кинулись, очертя головы, в отважную самореабилитацию – что ни брякни, не посадят. И знаете ли, Ика, если закруглять неприглядный групповой портрет, какую диссертацию надо было бы теперь защищать новому Николаю Гавриловичу, не приведи Господь, явится? – «Советский человек на rendezvous со свободой», вот она, тема тем.

– Вот вы, Анатолий Львович, и защитите, перевоплотившись, опередив события! А то вдруг не явится? А, если явится, будет, чем встретить!

– Ох, не собраться с духом, ко всему я лишь случайный гость в этой кипучей буче. Впрочем, я вам на целый автореферат с довесками наболтал уже!

– Когда кипеть кончим? Не подарок – в эпоху перемен жить.

– Я не оракул, скажу лишь, вторя мудрецам, что жажда равновесия вечна, само же равновесие – мимолётно.

– Чувствуется, волнуетесь, когда обличаете.

– Ещё бы! – отпил вина Шанский, – на кону истории, Икочка, искажённый образ моего поколения.

– Чем искажённый?

– Тем хотя бы, что от имени поколения подрядились выступать левые. Они, бывшие коммунисты ли, беспартийные, все-все бесхребетно-гибкие борцы за социализм с человеческим лицом, обанкротились, но теперь компрометируют само понятие демократии, захватив трибуну дискуссии. Дожили! – самих себя назначили от лица прогрессивного человечества её, демократии, единственными защитниками и толкователями… И почему Тольку всё это так задело, почему он прокручивает без конца одну и ту же простую мысль, словно пластинку заело? Зациклился на заплаканно-агрессивных социалистах, топающих ножками на нежданно и грубо закружившую всех и вся капиталистическую стихию. Или, – снова кольнуло, – Шанский наплевал на телезрителей, назойливо повторялся, чтобы хоть как-то ввести в курс политических перемен, хоть что-то объяснить и втолковать ему одному, заблудившемуся в чужом контексте? Не много ли я беру на себя? – засомневался Соснин, – Илья Маркович когда-то писал для него одного свой итальянский дневник, теперь Шанский, плавясь в лучах софитов, захлёбываясь слюной… Да! Уникальная телекоммуникация для одного! Миллионы телезрителей – побоку! Толька говорил, доверительно посматривая ему в глаза, говорил для него.