– В Явлинского метите?

– Не только, – отвечал, потянувшись к бокалу, парижский гость, – хотя он набивается на роль партийного предводителя самых плаксивых плакс. За него ведь голосуют растерянные шестидесятники с глазами на мокром месте.

– Бедные плаксы-шестидесятники! Хотят как лучше… в чём они виноваты?

– Ну-у, зачем всех одной краской мазать, я, сам по возрасту и группе крови шестидесятник, до сих пор иных из оттепельных мечтателей, тех, кто, тихо торя свой путь, не клевал на приманки времени, нежно люблю. Но теперь-то о чём мечтать? Смех и грех, иные из недавних борцов с советской властью, едва она рухнула, кинулись искать в советской жизни мифологические опоры, сверять рахитичную, отягощённую авторитарными наследственными хворями демократию с ложным коммунистическим идеалом, по определению недостижимым! О, беда новых-старых оголтелых мечтателей, преимущественно этаких попов-растриг, картинно расставшихся с партбилетами, в том, что по внутренней сути они не изменились и измениться уже не смогут. Случилась буржуазная революция, осваиваются на ходу, с неизбежностью через пень колоду, политические и экономические механизмы свободы, опять наши борцы за светлый идеал не у дел. Опискины расплодились, им всеобщую нравственность подавай и тогда… только тогда… о, они отлично знают как не надо делать, и именно за это отрицательное знание снова готовы на вечный словесный бой, а вот как надо… так-так, про окопную войну за мгновенное возрождение попранных неправедной властью и жадной буржуазией моральных ценностей, про вселенский плач, обиду на всех и вся, про неуёмную жажду власти мы уже говорили?

– Где-то, когда-то уже костили шестидесятников.

– Да, в «Бесах».

В стеклянных щитах-экранах, смутно отражавших Шанского с Икой, заведённо прыгали зайчики.

Ухоженные девушки в купальниках вскидывали руки, демонстрировали идеально выбритые подмышки, прыскали в подмышки дезодорантом.

– Политический театр набрал гениальную труппу. Однако ярчайшим типажам по сути негде играть – сцену, даже авансцену, захватили самозванные властители дум подполья, непрошенные учителя жизни, кинувшиеся отыгрываться за глухие годы молчания. На фоне хора плакальщиков и заклинателей – наглость, глупость… да, собственно реальность, реальная политика в том числе, вытеснены в кулису. О, понял, понял, то, что творится здесь, – Шанский затрясся в счастливом беззвучном смехе, – суть не романный даже, как вы подумали, но внежанровый тотальный постмодернизм, поглотивший самую жизнь не «будто», на самом деле – все её коллизии разыгрываются в кулисе, залитой светом, все внутренние механизмы игры, обнажаясь, оказываются на виду, снаружи… но новообретённой сцене, образованной из кулисы, нужна своя авансцена, своя кулиска… иерархия светлого и затемнённого немедленно восстанавливается… как просто! Хотя до такого и Его Величество Деррида не смог догадаться!

– Пробовала его читать, не поняла ничего.

– О, Деррида с налёту воспринимается как главный высоколобый зануда-путаник, эдакий Генеральный Секретарь Всемирной Партии Путаников.

– Чересчур умён…

– Осточертели говорящие головы! Щёлк!

Запела чувственно Карева: туманным утром уйду далё-ё-ёко, а ночью вспыхнут огни костров… Молниеносно перескочил к другому экрану, но – щёлк, щёлк; припустил, не заметил, как вернулся в Рим, переступил Фламиниевые ворота, несколько шагов сделал по улице Бабуино, вот и площадь Испании. Щёлк, – и метнулся в сторону. В ресторанчике-поплавке на Тибре, почти под стенами замка Святого Ангела, похожего на старую шляпную коробку, закипала весёлая чёрно-белая кинодрака, Одри Хепбурн попадала в очередной переплёт, но Соснин-то спешил к другому экрану, быстро миновал Рим, резко сместился к югу, угодил ногою в мёртвый кратер Везувия.

– Рассуждения об искусстве могут заменить самое искусство?

Шанский дёрнулся. – Какой хороший вопрос, какой своевременный… от рассуждений, конечно, ни тепло, ни холодно, ибо чаще всего в них ищут отдушину честолюбивые неудачники… хотя и не всё, не всё приелось… но это… материя куда как тоньше, хотя скучнее… это будет кому-нибудь интересно?

– Не стесняйтесь, Анатолий Львович, у нас интеллектуальный канал!

– Скоро парного мяса не будет.

– Почему?

– Выгоднее у англичан и бельгийцев мороженое покупать по дешёвке.

– Почему по дешёвке?

– Скот заражён ящуром, хотят побыстрее забить, сбыть.

Карева допевала с грудною грустью: меня не греет шаль… зачем разлука нам суждена? Откликался, выскакивая из багровых дымов, верзила в дырявых джинсах – между нами километры обжигающей тоски… поверх фоновых рекламных пасторалей над телевизорами нёсся многократно размноженный крупный план: телёнок, сосущий вымя.

– Заменить искусство рассуждения о нём не могут, но, войдя в его плоть… – Шанский шпарил скороговоркой.

– А контроль на нашей границе?

– За взятки всё пропустят, не только больное мясо.

– Но как определить, что искусство, что…

– Это проще простого, – законы устного жанра подсказывали, что пора пошутить, законопослушный Шанский скорчил смешную гримасу, – чем больше метафор, оксюморонов, аллегорий, аллитераций, контаминаций на условную единицу текста, тем вероятнее, что текст высокохудожественный.

– Нет, правда…

– Индикатор, и правда, прост: если остаётся тайна, сколько ни рассуждай, объясняй, значит – искусство!

– Вы о последней книге Бухтина-Гаковского? Читала, не отрываясь. Научная книга, а всё опоэтизировано. И в этом она при всей своей новизне – традиционна.

– Да, Россия перенаселена дохлыми поэтическими химерами, но они чудесно ожили в компьютере Бухтина, – соглашался Шанский, – да, «Роман как тайна» – фундаментальная монография, она фактически писалась всю жизнь, в неё органично вмонтировались статьи, печатавшиеся в самиздате. Многое в тех статьях казалось заумью, теперь, когда всё собрано вместе, читается на одном дыхании.

– Восемьсот страниц одних рассуждений и объяснений! Вы, если не ошибаюсь, с детских лет Бухтина-Гаковского знаете?

– Копались в одной песочнице… щёлк, опять на север, на север, к Ферраре… щёлк… – расследования мотивов и поводов к совпадению одной фамилии у персонажей двух разномасштабных романов Манна и Набокова, даже тогда, когда приподымается завеса над тайной, сами по себе набухают таинственностью внероманной интриги, – потянулся к бокалу Шанский, – а собирание подробностей в назойливо повторяющихся поездках мюнхенским трамваем в Швабинг, а этимология имени-фамилии главного героя в «Докторе Фаустусе»?