— Что это значит?— окинул Борис недобрым взглядом человека в кожанке.

— Виноват. Виноват. Виноват,— зачастил тот весело и еще веселее заулыбался.— Для газеты. Я журналист. Вот мой документ.

Борис вытер руки тряпкой, вознамерившись узнать, откуда же такой лихой корреспондент, но нелегко оказа­лось оттереть масло с ладоней и жаль стало новенькой красной книжицы— масляные пятна на ней были бы так некстати. Ограничился лишь беглым взглядом, но ни назва­ния газеты, ни фамилии прочесть не успел — книжечка оказалась в нагрудном кармашке куртки.

— Из «Пионерской правды», поди? — не удержался от колкости Борис.

Корреспондент простодушно улыбнулся.

— Счел бы за честь. Веселая, отважная газета.

Вот черт зубастый! И тут он вывернулся. Палец в рот такому не клади.

— Что у вас тут произошло,— спросил журналист,— с Михаилом Зотычем Максименко? В редакцию пришло от него письмо. К вам конкретно он вроде бы ничего не имеет, но прозрачно намекает, что вам в цехе созданы луч­шие условия для работы.

Борис не верил своим ушам. Неужто Максименко мог написать подобную чепуху? Он, Максименко, знал, какой убогий верстак получил полгода назад Борис. Да и как создашь эти лучшие условия? Пользуются одними и теми же инструментами, собирают и отлаживают один и тот же серийный станок.

Пожав плечами, Дроздов кивком головы пригласил кор­респондента подойти поближе к верстаку.

— В нашем деле понимаете хоть малость?

— Был в прошлом токарем. Чуть больше трех лет вкалывал…

— Разберетесь. Хотя не мне бы надо говорить об этом.

Борис работал и одновременно рассказывал. Корреспондент слушал внимательно, слегка сдвинув брови. Слушать он умел, одновременно и записывать: спрашивал, комментировал услышанное, пытался спорить.

Бориса все больше увлекал разговор с журналистом: ним беседовал умный, внимательный человек, для которого было не все равно, что думает он, Дроздов.

— Почему же у Максименко производительность в два за меньше, товарищ Дроздов? — дошел все-таки он и до своего главного вопроса.

— Да все просто, чего мудрить,— ответил Борис.— Максименко рабочий классный, тут говорить нечего, но, ви­димо, почувствовал слабинку — прокурит полчаса, а ему — зарплата сполна, еще полчаса — не отражается. Вот и во­шел во вкус. Стал себя щадить.

— А вы что же… за курящего вкалывали?

Борис улыбнулся, покосился на внезапно посуровевшего парня.

— С Максименко не поспоришь. Он вдвое старше меня. На весь цех заорал бы: на губах молоко не обсохло, а туда же…

— А спорить, чувствуется, надо было.— Корреспондент добродушно улыбнулся.— А что молоко не обсохло… У вас и в самом деле губы в молоке.

Не удержались оба — расхохотались.

2

Через три дня в «Известиях» появился большой очерк

о смелом, талантливом слесаре, который, если верить ав­тору, в сущности, перевернул весь производственный про­цесс сначала в цехе, а теперь с его, Дроздова, легкой руки перестраивается весь завод. Очерк был умный и читался с интересом. Дроздов перед читателями представал челове­ком думающим по-государственному. Правда, были и не­которые домыслы. Вроде бы Борис Дроздов уже давно убеждал начальника цеха Тарасова и ответственного на за­воде за кадры товарища Разумнова применить новую фор­му учета труда. Вот это Бориса неприятно резануло.

Да, был как-то у него тяжелый спор с Вальцовым, где тогда он, Дроздов, действительно назвал уравниловку раем для бездельников.

— Легче всего сваливать вину на других,— заметил ему Вальцов.— А ты почему молчишь?

— Неудобно выпячиваться. Я меньше всех работаю в цехе. Так можно в разряд выскочек угодить.

Вальцов кипятился, обзывал его маменькиным сын­ком.

— Но если молчат люди, более сведущие, чем я, стало быть, не пришла пора, не созданы еще условия для пере­хода к новому.

Эти рассуждения Бориса, видимо, неприятно удивили Вальцова. Он с молчаливой суровостью долго вглядывался в него, будто старался получше рассмотреть. Но потом лицо его смягчилось, морщины между бровей разгла­дились.

— Не пойму я… Наивность твоя из-за молодости, что ли, или темный ты?

Эти слова задели самолюбие Бориса, и он пошел, но не к директору, а к Разумнову. Показал свои расчеты. На Константина Арефьевича его расчеты впечатление произ­вели. Он долго вчитывался в них, а потом, откинувшись на спинку стула, как бы взвесил бумажку на ладони.