–  Нет, отче, гордыня - грех, - заладил свое Устин.

Отец Аффоний еще не ведал, что этот несколько суматошный дьячок имеет свойство полностью отдаваться всякой благородной мысли, и даже не своей собственной, а любой - лишь бы требовала от него принести свою жизнь в добровольную жертву. Вот сейчас Устин обнаружил причину своих неудач - гордыню, которая, оказывается, подстегивала его, когда он вздумал служить Митеньке, потом - когда вздумал спасать беспутную Дуньку, да и сейчас, осознав эту беду и предаваясь раскаянию, он сильно боялся - не собрался ли принять монашеский обет из той же гордыни.

–  Возомнил о себе, якобы достоин служить,- и друга единственного своего, самую чистую душу, какая только в мире бывала, погубил, - так отвечал он на расспросы инока.
– Возомнил, якобы могу, наподобие преподобного Виталия, блудниц спасать!… Что, как не гордыня?!

–  Вот про блудниц, голубчик, поведай-ка с толком, - попросил, оживившись, отец Аффоний.

–  Да что про нее толковать? Бес в нее вселился, поучений не слушает, - пригорюнившись, сказал Устин.
– Девка еще молодая, со стариком живет во грехе, а скажешь ей про грех - еще и кричит… А я ей денег дать хотел…

–  Это за что же ты ей хотел дать денег?
– вдруг забеспокоился отец Аффоний.

–  Чтобы разврату не предавалась, - уныло объяснил Устин - Возомнил о себе, будто могу ее душу спасти, от разврата ее отвадить, чтобы стала, как преподобная Марья Египетская, славы мне, дураку, возжелалось…

–  Славы?

–  Да, моя гордыня жаждала не спасения ее души, а славы, - сказал Устин.
– И для нее славы, и для меня, многогрешного. Вот почему Господь мне не дал ее спасти, теперь я понял. И я уж этой своей гордыни боюсь - ведь непременно еще где-то проявится…

–  Это тебя нечистый искушает. Видит, что ты уже на верном пути стоишь, и норовит камень под ноги бросить. А ты не думай о своей гордыне…

–  Как же не думать, коли это грех?!
– воскликнул Устин.
– О чем же мне теперь и думать, как не о своих грехах?

–  Дурак, - сказал тогда отец Аффоний.
– Вот ты начинаешь думать о гордыне, олух малосмысленный, и о том, как хотел преподобного Виталия превзойти, и тут же ты ту беспутную девку вспоминаешь со всеми ее телесами… ведь пышна телесами, а? Пышна?

–  Ох, отче… - пробормотал Устин и вспомнил, как среди кружев ныряла и появлялась соблазнительная ножка в белом чулке. Покраснел он так, что невольно схватился за щеки.

–  Вот! Вот так дьявол и подкрадывается!
– провозгласил отец Аффоний.

–  Так что, выходит, и думать о грехе - грех?
– Устин уже вовсе ничего не понимал.

–  Незачем тебе тут думать. Вон поливай огород да Иисусову молитву тверди, дьявол и не привяжется.

Отец Аффоний отправил Устина с ведрами к колодцу, но от его поучений бедняга совсем сбился с толку - некстати пришедшая на ум ножка потащила за собой много иных картинок. Тяжек был Устинов путь к святости, но он вознамерился пройти этот путь непременно - и до того увлекся, ведя борьбу с блудными помыслами, коих до беседы на лавочке как будто и не было, что упустил ведро в колодец.

Вечером в келье, вычитав монашеское правило, он лег, но сон все не шел. Устину померещилось, что это - от духоты, тогда он встал и подошел к окошку.

Ночь еще не наступила, было то время, когда сгустившийся внизу сумрак и еще светлое небо как-то уживаются. Устин глядел на огороды и вздыхал. Ему вдруг сделалось очень грустно. Прав был отец Аффоний - бесы имеют способность пробираться в кельи и задавать простодушным послушникам разные вопросы. Вот и Устину вопрос был задан: что ж ты в жизни видел, горемыка, и от чего в обитель убегаешь? Устин возразил бесу, что это не побег, что было в жизни немало хорошего - вон дьячком во Всехсвятском храме служил, да и в Рязнском подворье, кстати, сам Архаров несколько раз его похвалил, так что не бегство, а свободный выбор души… Опять же - где еще смирять гордыню, как не тут?

Но мысль, расслоившись так, что одновременно звучали в голове и вопросы, и ответы, вдруг оборвалась - на огородах в темноте возникла светящаяся точка. Некто перемещался, покачивая фонарем, и фонарь то нырял, то возносился ввысь. Устин сперва развеселился было - что за дикая мысль ночью хозяйничать на грядках? Потом пригляделся и увидел, что прыготня фонаря совершается по неким правилам: вверх-вниз, потом из стороны в сторону дважды, и, малость погодя, вновь то же самое. Тут уж сомнений не было - фонарем подавали знак. После чего его понесли с огородов к каменным зданиям келий, и он пропал из виду.

Устин, приоткрыв рот, следил, что будет дальше, и дождался - увидел весьма смутный силуэт всадника.

Уж кому-кому, а конным на монастырском огороде ночью было не место.

Всадник беззвучно шагом проехал открытое место и исчез.

Устин перекрестился, решив, что все это, возможно, померещилось. Не должно в обители быть таких странных явлений. К тому же, он был непривычен к огородному труду, а сегодня, после поучений отца Аффония, взялся за него со всем пылом и сейчас пребывал в том обалделом состоянии, когда от усталости и сон нейдет. Надо полагать, всадник как раз был вестником одолевающего душу сна, и Устин опять лег на свой топчанчик.