Он прочитал молитву к ангелу-хранителю, закрыл глаза и услышал стук копыт. Всадник был совсем рядом, он проехал мимо здания, где были кельи, но где остановился - Устин понять не мог.

В конце концов он неожиданно для себя уснул.

Наутро, едва открыв глаза, он вспомнил про всадника. Был лишь один способ убедиться, что конь - не сонное видение. Вычитав правило и отстояв службу, позавтракав и получив благословение отца-настоятеля на огородную работу, Устин поспешил к грядкам. Он обошел едва ли не все хозяйство, пока нашел отпечатки подков. И призадумался - они вели от Рождественского монастыря вверх, к каменным зданиям Сретенской обители, вниз же следов не обнаружилось, как будто всадник вместе с конем остался в обители. Устин задумался - человека можно спрятать в келье, но куда же отвели коня?

Три года в полицейской конторе дали себя знать - он испытал безумное желание разгадать сию загадку. И не ради какой-то возвышенной цели, а просто потому, что проснулось любопытство.

Устин знал, как допрашивают свидетелей - он столько этих опросных листов переписал, ссорясь и мирясь со стариком Дементьевым, что получилось бы много больших книг, как в нетронутой архаровской библиотеке. Знал он, как ставятся словесные ловушки. Знал, как обыскивают, знал, как сопоставляют разноречивые сведения. Сам всем этим, правда, не занимался, но - знал. А память он имел неплохую.

Он не завидовал архаровцам, прибегавшим в Рязанское подворье с горящим взором и трепещущей добычей. Эта бурная жизнь со всеми ее синяками и шишками, архаровскими нагоняями и дешевой водкой, была ему чужда - он всегда предпочитал деяния духа деяниям тела. Он наблюдал - и только. Но именно теперь любопытство погнало его по следу…

Однако докопаться, куда подевались всадник с конем, ему не удалось - он был выловлен отцом Аффонием и препровожден сперва к рукомойникам - вымыть руки, а затем и в келью.

–  Радуйся, свет мой, теперь-то ты и Господу, и обители послужишь, - сказал инок.
– Огород поливать всякий трудник может. А ты грамоте знаешь.

Без стука вошел отец Флегонт, положил на столик стопку бумаги, рядом поставил чернильницу.

–  Сейчас перья принесу, - сказал он.
– Зачинишь сам, как тебе угодно. В трапезную сегодня не спускайся, я к тебе Никитку с обедом пришлю. Потрудись, чадо, тебе зачтется.

–  Да что делать-то?
– спросил немало удивленный Устин.

–  Копии снимать. Вон, видишь, лист с двух сторон исписан? И ты так же пиши. Такое тебе вышло послушание. Сам знаешь - нам государыня лишней копейки не даст, доходы невелики - на пропитание бы хватило, а тебе к зиме сапоги надобны, а отцу Онисиму - рясу новую, да дрова, да иконостас отец архимандрит решил подновить, а денег где взять? Треб ты не отправляешь, остается трудоделание. Радуйся - в келье сидя, не на солнцепеке, послужишь. Нам не впервой такой заказ исполнять, а платит благодетель хорошо. Отец игумен завтра молебен хочет отслужить ему во здравие. Ну, Господь с тобой, трудись.

Он перекрестил склонившегося перед ним Устина и вышел.

Устин взял бумагу, прочитал несколько строк и замер, приоткрыв рот.

–  Пойду и я, мой свет, - промолвил отец Аффоний.
– Говорил же я - сам Господь тебя к нам направил. Из шестерых иеромонахов письму только трое обучены, вот ты четвертый. Обитель у нас скудная, опять же, иной купец на храм и деньги, и мучицу, и крупы жертвует, а иной, мимо пройдя, не перекрестится. Благодетелю угождать надобно. Так что сиди, чадо, и перебеляй бумаги, благо ты тому обучен. Вон и отец Алипий сидит, усердно копии снимает, и отец Евмений, и отец Онисим - все труждаются на благо обители, и ты также себя утруди, зачтется!

–  Я все сделаю, честный отче, - сказал Устин.
– Да только мне выйти из обители надобно, крестную навестить в Ивановской обители. Она, чай, беспокоится за меня, я ведь у нее с самой Пасхи не был. Схожу, вернусь, да и сяду писать.

–  Навещать отец архимандрит не благословил, - строго отвечал отец Аффоний.
– Велено тем, кто копии снимает, сидеть по кельям безвыходно, а прочие за них в храме молиться будут. Потом ужо сходишь к крестной, гостинец отнесешь.

Он также перекрестил Устина и вышел.

Устин в отчаянии уставился на бумагу. Начиналась она внушительно: «Великим Богом моим на сем свете я, великий государ, император Петр Феодорович, ис потеряных объявилса…» Он прочитал манифест до конца. Ошибок в нем было более, чем смысла.

При всей своей простоте, Устин, служа на Лубянке, нахватался каких-то понятий о законности. Во всяком случае, указы покойной и нынешней императриц читать ему доводилось - вслух, для Архарова. И манифесты маркиза Пугачева также, да еще слушать, как Архаров со Шварцем их обсуждают. Он понимал, что словотворчество самозванца гроша ломаного не стоит - да только писано оно было так, что простому человеку все насквозь понятно: его жаловать будут «пахатными землями и водами» (тут Устин при всей трагичности своего положения фыркнул, вообразив «пахатные воды»), «и солью, и законами, и всем екипажем».

«Молитесь Богу за меня, и буду вам отец», - коротко и точно определил суть отношения государя с народом самозванец. А тем, кто не желал молиться за него, маркиз Пугачев собирался рубить головы, все очень просто…

Устин сел к столу и переписал самозванцев манифест, не выправляя ошибок. Когда бумага высохла, он ее сложил и спрятал за пазуху.

От Сретенской обители до Лубянки было совсем близко - выйдя на Сретенку, да прямиком, да бегом! В трех словах объяснить первому попавшемуся архаровцу, что тут творится, и сразу же назад. И пусть бывшие товарищи выслеживают загадочного благодетеля, коему вдруг понадобилось более сотни манифестов.