У Зубатова было правило: не передавать дел в жандармское управление для формального дознания до тех пор, пока не просеет всех через свое сито и сам не "побеседует" с облюбованными арестантами. А "беседы" его порой затягивались на несколько часов. И нередко он, проводив "собеседника", хлопал Евстратия по плечу: "Ну, Котик, дело сделано! Запиши себе адресок, дай ему конспиративку". Но чаще всего выскакивал из кабинета раскаленный до красноты, сыпал матерные слова: "Попался орешек! Топором не расколешь!.. В департаменте не знают, каково нам... Так-растак... Да подковы и те голыми руками гнуть легче..." Евстратий останавливал начальника:

– Не гневите бога, Сергей Васильевич... Улов-то немалый... А в департаменте, сами знаете, называют нас "академией сыска". На всю матушку Россию!..

– Заслуженно, Евстратушка!
– Зубатов на секунду прикладывал платок к разгоряченному лбу и, успокаиваясь, возвращался в кабинет. А Евстратий Павлович спешил распорядиться, чтобы начальнику поскорее принесли стакан крепкого чая.

Пятый раз Слепов перешагнул порог зубатовского кабинета, в душе перекрестился: "Дай-то бог, чтобы все по-хорошему..."

Когда первый раз его ввели сюда, Зубатов глянул сурово:

– Кто такой?

– Слесарь, ваше... ваше степенство.

– Фамилию спрашиваю.
– У Сергея Васильевича новые ботинки невыносимо жали ноги, и он с утра был так раздражен, что сдержаться не мог.
– Имя, отчество? Подпольная кличка?.. Что там мямлишь? Язык проглотил, что ли?

– Нет у меня, ваше степенство, никакой клички. Как на духу перед вами... Слепов я... С завода братьев Бромлей.

– Ах, Слепов! Своей собственной персоной! Так, так.
– Зубатов откинулся на спинку кресла, потер каблуком о каблук, приосвобождая ноги. Давненько поджидаем тебя, Слепов.

– Чегой-то я не пойму... Вроде бы мы...

– Я тебя знаю. И твоих дружков по преступному сговору тоже знаю. У вас там на заводе Бромлеев революционная, как вы ее называете, пропаганда пустила глубокие корни. Но мы их вырвем.
– Зубатов погрозил пальцем и кинжальным взглядом резанул по глазам.
– Сознавайся, Слепов. Предупреждаю: только чистосердечное раскаяние облегчит твою участь.

– Да мне... Да я...

– Запираться будешь - в Сибирь закатаем.
– Зубатов опять потер каблуком о каблук.
– В Туруханск лет на пять. Или - в Якутку. Слыхал про такие погреба?

– Бог миловал...
– Слепов прижал руки к груди.
– Нисколечко не виноват я. Поверьте честному слову.

– Мы верим фактам о преступных замыслах.
– Зубатов распахнул на столе папку, взял пачку листовок с лиловыми строчками.
– Вот улики. Вещественное доказательство для суда.
– Потряс листовками.
– Вы задумали праздновать Первое мая. И по басурманскому календарю. Дескать, вместе с про-ле-та-ри-я-ми Европы. Бредили красными флагами. Замышляли против царя-батюшки!

Конопатое лицо Слепова покрылось испариной, и он, погладив горло, сдавленно выкрикнул:

– Подбросили... Верьте слову... Вот, - Слепов размашисто перекрестился, - вот вам крест. Подбросили изверги рода человеческого... И не мне одному...

– Знаю. Действовали скопом. А за это прибавят годика три.
– Зубатов снова откинулся на высокую резную спинку кресла, самодовольно покрутил аккуратный усик.
– Скажи, Слепов, почему у других мастеровых в инструментальных ящиках нашли по одному листку, а у тебя - вот!
– целая пачка. Почему? Опять мямлишь. Нечем оправдываться. Понятно: не успел подбросить в другие ящики. Поймали с поличным. Теперь у тебя единственный путь для спасения - рассказать все, как на исповеди у священника.

– Да я бы, ваше степенство... Сто бы раз... Только невиноватый. И в мыслях не было. Я не какой-нибудь... Я истинно русский человек. Завсегда по воскресеньям к обедне... Кажинный божий праздник... И ноне к причастию... Хоть у отца Христофора спросите.

– Спросим, Слепов, всех, кто знает тебя.
– Зубатов нажал звонок, встал, разминая ноги, и Медникову, показавшемуся в дверях, процедил сквозь зубы: - Посадить на хлеб и холодную воду. Пусть поразмыслит. Авось поумнеет. Ведь сообщники-то его уже сознались. А улики у нас в руках.

...Вызвали через три дня.

Зубатов прохаживался по кабинету. Оглядывая ссутулившегося арестанта, медленно опустился в кресло, теплыми глазами указал на стул:

– Ну-с, Феофил Алексеевич, вы поразмыслили? Да вы садитесь. В ногах, говорят, правды нет. Не так ли? Садитесь, садитесь. Я надеюсь, сегодня мы побеседуем по душам.
– Пододвинул раскрытую коробку с папиросами. Пожалуйста! Ах, вы не балуетесь табачком? А водочкой, позвольте спросить?

– По малости. Ежели когда престольный праздник али день ангела...