Строительная фирма в Торонто оказалась всего лишь красиво напечатанными на тисненой бумаге визитками с пышными титулами, а заработок надо было искать самому в открытом океане свободного мира и давно поделенного рынка. Реки вместо молока несли уксус, а набережную умело выложили хреном. Канада была ничем не лучше Израиля. Борькина мать в Канаде снова чертила, и еще подрабатывала realestate[49], то есть пыталась стать квартирным маклером. Опять влачили жалкое существование в кондоминиуме в пригороде Торонто на мизерную зарплату. Бизнес шел с трудом, вместо того, чтобы жить на комиссионные со сделок, она, только чтобы продать хоть что–нибудь в дальнем и непрестижном районе, уступала свои комиссионные клиентам в виде скидки. В результате она работала почти бесплатно. В самом начале проектом еще интересовалась известная в русском Торонто "Персона"[50], с которой она провела пару встреч в ресторане, и надо было каждый раз платить по счету, потому что Персона, вернее, его Супруга, иначе на встречу не соглашались.

Основными козырями Борькиной мамы были чистый воздух и эта самая "Персона", но на них никто не клевал, а скидку хотели получить все. А получив, ругали ее за отдаленность и непрестижность района, а также за "неинтеллигентное умение всучить". И костью в горле оставался последний дом у перекрестка, который никто не хотел покупать, даже совсем без ее комиссионных, от которого она никак не могла избавиться, а сволочь–застройщик никак не давал ей других проектов, пока не продан этот самый последний, черт его побери, ублюдочный дом. И снова позвонила Супруга Персоны, и снова "якобы интересовалась", но у Борькиной мамы не было ни денег на ресторан, ни сил, ни желания что–либо предпринимать – только отчаяние и тоска. И она, собрав нервы в комок, чтобы не дрожал голос, заявила, что мол, дом–то последний, спрос бешеный, и времени на встречи там всякие у нее нет.

А цена...

В тот момент она думала не о том, как завлечь покупателя, а чтобы только отвалила, наконец, эта гнусь, которую опять придется вести в ресторан. Она назвала цену чуть ли не вдвое больше номинальной и бросила трубку, а потом проплакала от бессилия весь вечер. Борькин отец ее успокаивал, как мог, но тщетно, с работой было плохо, деньги – на нуле, одна только зарплата чертежницы; real estate – в полной жопе.

На следующий день ровно в восемь утра, когда она собиралась на работу, в дверь их вонючего кондо звонили Персона с Супругой. Они-таки подписали договор на немыслимую сумму, а когда удалились, и Борькина мать осталась одна посреди заставленного случайно подобранной мебелью тесненького салона, она снова разревелась во весь голос. Случилось чудо, и она стала сказочно богата – комиссионные составили ее трехлетнюю зарплату, – но главное было не в этом: цена непрестижного и отдаленного района поднялась в то утро вдвое. Очень скоро ей стали названивать бывшие покупатели, которые еще вчера ругали ее во весь голос, с просьбой продать–купить–подыскать–осчастливить. С ней вдруг захотели иметь дело даже крупные строительные подрядчики, наперебой предлагавшие работу Борькиному отцу. В одночасье у нее появилось чутье, она приносила счастье и удачу, и от клиентовне стало отбоя.

В тот день Борькина мать в первый раз взяла в Канаде такси, чтобы привезти договор застройщику, не поверившему своим глазам. Она очень быстро превратилась в матрону и барыню, на которую ишачили такие же безденежные несчастные иммигранты, какой совсем недавно была она сама.

Борька в последний раз видел родителей в июне восемьдесят второго, и денег у них было мало, но когда он в девяносто шестом заикнулся отцу о свадьбе, родители прислали внушительный чек, которого хватило на то, чтобы всего за три месяца полностью перестроить крошечный трехкомнатный кубик и превратить его в красиво отделанную современную семикомнатную виллу. Им тогда здорово повезло с израильской бюрократией: в середине девяностых Кирьят–Шарет со своими "хрущобами" и серыми бетонными кубиками стал сильно портить вид богатенькой быстро строящейся Раананы. Мэр дал указание всеми силами способствовать недоразвитому микрорайону. Посмотрев чертежи, инспектор сказал Борьке: "Подпиши соседей, и строй. Разрешение потом оформим. Только без подписи соседей – ни–ни."

Борька позвонил отцу поблагодарить за чек, интересовался, откуда вдруг такие деньги, но тот отбрехался, что, мол, дела в фирме пошли в гору, много заказов, а деньги – пустяки, да и у матери начал подвигаться квартирный вопрос, он так и выразился: "квартирный вопрос".

Барух наивно думал, что его родители, как это принято, приедут за час до начала и будут вместе с ними стоять у входа, встречая гостей, дежурно улыбаясь и покорно потея. Не тут–то было. Они появились на час позже, когда почти все гости уже собрались. Прямо ко входу, смяв робкое сопротивление охранников, не допускавших никого дальше пыльного пустыря, именуемого стоянкой, подкатил огромный белый лимузин. Из мгновенно отворившихся передних дверей выскочили ливрейные, и заняли почтительные позиции у дверей задних. После идеально выверенной паузы из лимузина появилась по–голливудски ослепительная пара. Барух сначала даже не понял, что это его канадские предки. Маман – в роскошном от дизайнера розовом платье, увешанная дорогими украшениями, папан – тоже в сшитом на заказ черном фраке.

Отец мало изменился за эти годы, хотя было заметно, что постарел, а вот мать изменилась. Но возраст тут был ни при чем – перед ним вдруг возник другой человек. Это была незнакомая женщина, привыкшая повелевать хозяйка жизни, а не та иногородняя чертежница–лаборантка, корпящая ночами над доской, замотанная советским бытом и борьбой за существование.

Сначала облобызать дорогого сыночку, хотя какое там лобызать, она до него едва дотронулась. Потом тот же трюк с невесткой–невестой, покосившись на проступающий из–под белого платья живот. Отец–то, похоже, рад по–настоящему. Гости, побросав фуршет, ринулись ко входу на представление. Тут же на месте была одарена невеста, потом жених, потом оба вместе, потом сваты и брат невесты.

Ливрейные, весь вечер не жрамши, охраняли дорогие подарки, чтобы не сперли гости. Какой смысл описывать свадьбы – все бывали, но подарками представление не кончилось. Маман была обязана вернуться с триумфом, от нее настолько пахло деньгами, что Баруху стало слегка не по себе. Воспоминания восемьдесят второго были столь сильны, что эта женщина не воспринималась как мать.

– Почему ты ничего не говорил? Не хотел меня смущать? – спросила Керен вечером, аккуратно расцепляя крючки на платье.

– Да я и сам как–то не представлял. Честно! Не виделись с Ливанской войны. Мы тогда здорово поругались.

– Кто виноват-то?

– Да я, конечно, молодой был, глупый.

– Она тебя простила?

– Не думаю.

– А чего тогда так тратиться, такие деньги присылать, подарки дорогие дарить, неловко даже.

– Понимаешь, она таким образом хочет меня унизить, доказать, что она сама стоит во много раз больше. Я ведь тогда не сдержался, дурой ее назвал, а она институт из–за меня не закончила, ночами над доской корпела, чтобы учителям платить.