* * *

А с Керен все было просто. Она вроде бы ничего и не требовала. Борька, Барух сам все ей предложил.

А она не соглашалась менее, чем на все. Не менее, чем на все!..

Все – это его, Баруха, жизнь. Задумывался ли он за последние десять лет, что его жизнь принадлежит кому–то другому? – Нет, конечно!

Принадлежала ли Керен его нынешняя жизнь? – Да, конечно!

Хотел ли он этого? – Сейчас он не смог бы ответить. Еще вчера он ответил бы "да", а сегодня ответа у него не было.

Любил ли он, Барух, кого–нибудь? Так, чтобы лететь за мечтой к черту на рога – в Ванкувер? Какого лешего он искал через десять лет после олимпиады семьдесят второго, в Ванкувере? – Убежал от родителей из Торонто, только чтобы хоть куда–нибудь слинять, да хоть в Ванкувер?

И почему именно Керен? Мало было красивых девиц, которые не ломались бы ни секунды, только заикнись он о свадьбе. Так почему Керен? Керен, о которой он и тогда не мог сказать, что любит ее. Она бросила ему вызов? Она не стала ни заискивать, ни спрашивать, просто отнеслась к нему, как к своему давнему партнеру. С ним – потеря контроля, с ним – улетный секс, с ним, наконец, – обсуждение своего самого сокровенного, самого наболевшего, как с другом или подругой, без всяких предварительных условий. Он принял это, она приняла это, они приняли это – чего еще надо? Задумался ли он тогда всерьез? – Да нет, конечно, ни о чем он не задумался. Спросил ли он себя хоть раз, что думает и чувствует Керен?

Можно ли предъявлять права?

Он попробовал однажды предъявить права, тогда с Лорой, но мгновенно получил по голове. Трехлетняя связь прервалась в одночасье, как будто ее и не было, его вышвырнули прочь, как надоевшую игрушку. А он сам? Конечно, он тогда не сдержался и страшно обидел Лору. Но спросил ли он себя хоть раз, что думает и чувствует Лора?

Он забавлялся, сколько хотел, со всеми, кто попадался ему под руку, точнее под другой орган его тела, и что потом? Кому он мстил за Лору? Всему свету? Самому себе? Что он понял в тридцать восемь, чего не понимал на протяжении предыдущих двадцати лет? Что надо остановиться? Ну, он остановился... Он остановился на Керен. Или это она остановилась на нем? Теперь она еле слышно сопит во сне рядом с ним, отвернувшись в другую сторону, а девчонки, шесть и девять, их общие девчонки сопят в соседних, каждая в своей, комнатах. И он, Барух, папа–Барух стучится в дверь, сопливые шесть и девять, и еще спрашивает каждый раз, когда хочет войти! Мог ли он представить, что его маман стучится в дверь его комнаты на улице Металлургов, когда хочет войти?

Его никогда не интересовало, что чувствуют его родители.

Он встал и, стараясь не разбудить сонное царство, отправился в Интернет, налив себе по дороге double[73], или даже triple[74], кто ж ему считает. Все тот же привычный порядок: Израиль, биржа, почта, а потом можно пройтись по газетам, вдруг есть что–то новое. Нового особенно не было, страна еще не успела очухаться от последних выборов, на которых победителей не было – одни проигравшие. Привлек внимание огромный заголовок, призывающий запретить "парад гордости" в Иерусалиме. Барух от нечего делать начал читать про то, какие кары обрушатся на каждого из голубых или розовых, кто покусится на святость древнего города. Скучно и не страшно. Все это уже было сто раз, придумали бы что–нибудь поинтереснее. А в Эйлате парад точно состоится, параллельно с конкурсом Евровидения. Интересно, как это выглядит вблизи, не конкурс, конечно, а парад. Судя по всему – зрелище довольно занятное, по крайней мере, пестрое и веселое. Девятнадцатое мая – день всесоюзной пионерской организации, девятнадцатое мая 2006 года – день проведения парада гордости в Эйлате. Барух ухмыльнулся: нашлись тоже юные пионеры–гомосеки. Забавно, подумал он, до чего же крепко, хочешь не хочешь, а сидит у него в голове еще со школы эта дата – девятнадцатое мая, тридцать лет прошло, Советский Союз развалился, а дата – сидит.

Мелькнула шальная мысль: а что, если рвануть в Эйлат на этот самый парад? Глупости – осадил он сам себя – ну что ему делать среди голубых, ведь за версту видно, что он натурал. Еще и по роже надают. Барух задал поиск и сразу же наткнулся на сайт с фотками прошлогоднего тель–авивского парада. Сотни фотографий, кто–то просто щелкал дигиталкой направо и налево, а потом запустил все в Интернет. Сразу же почему–то вспомнилась Лора, как она боялась, что ее семья узнает об их связи... Интересно, почему, подумал Барух. Потому что ей – восемнадцать, а ему шестнадцать? Стеснялась она его, что ли? Лора родилась и выросла в Израиле, а он совсем зеленый новичок, не знающий иврита, да и по–английски говорящий со страшным акцентом? Конечно, он свободно читал и практически все понимал на слух, но настоящей разговорной практики у него не было. Что он вообще понимал в израильской жизни – только то, чему научили его Рон и Лора, и еще папа Залкин. Тогда он с такой радостью принимал все новое, нырнул с головой в эту новую жизнь, особенно в их семью, так разительно отличавшуюся от его собственной. Он просто убежал тогда от своих предков, вырвался на свободу, и они обижались, но ничего не могли с этим поделать – за него степенно вступался папа Залкин, и Борька творил, что хотел, например спал, с Лорой. Интересно, что подумал папа Залкин после той ссоры. А что бы он сделал на пару лет раньше, если бы узнал, что его солдатка–дочь почти в каждую побывку уматывает на его машине куда подальше с Борькой и даже дает ему прямо в машине, если погода плохая. Лора очень боялась, что отец узнает, по три раза проверяла, чтобы никаких следов или, не дай Бог, кондом под сиденьем.

А эти ребятки на фото, совсем еще дети, целуются в открытую, прямо на улице лезут друг другу в штаны, не стесняются ничего. Полная свобода. Тогда, в семьдесят третьем он, Борька, опьянел от свободы. Он вырвался из тотальной советской школы с ее тюремными порядками, он вырвался из лап своей матери, замучившей его придирками, а главное, у него появилась Лаура. Но в Израиль семидесятых не пускали на гастроли Битлов, да и подумать не могли во времена Голды, чтобы вот так, пройти маршем гордости с радужными флагами по Тель–Авиву, еще и с мэром города на трибуне. И необязательно геем быть – вон сколько народу просто собралось на концерт, а если повыпендривается пара коксинелей, так это их дело.

Что бы сказали ему родители, если бы узнали, что он тогда трахнул Саньку? Что бы сделал Санькин отец – коммунист, капитан советской армии, если бы узнал, что еврей Борька Беркман поимел в зад его сына? Даже подумать страшно, в колонию его запросто могли запереть, в Союзе за это длинная статья катилась. Санька, конечно, никогда бы не сознался, его бы так задразнили, что впору руки на себя накладывать, но ребята тогда говорили, что перед армией в военкомате какие–то проверки делают. Спросил ли он себя хоть раз, что думает и чувствует Санька? Решился бы он, Борька, сделать то же самое, если бы они не уезжали в Израиль? Вряд ли...

Барух вспомнил Наташку. А с ней-то что стало? Он с семьдесят третьего ничего не слышал ни о ком из бывших одноклассников, да особо и не хотел возвращаться в прошлое.

В 2006–ом никто вообще ничего не стесняется – вон какие пузатые дядьки стоят себе посреди тель–авивской улицы почти нагишом, и ничего. И сам он, впору дедом быть, тянул с женитьбой почти до сорока.

Парни напоказ обнимаются друг с другом, и ничего, никто не умер, девки тоже от них не отстают, целуются вовсю, ну плюнет кто–нибудь в сторону и пойдет своей дорогой. А Джека Твиста всего лет тридцать назад забили монтировками. Барух поймал себя на том, что он воспринимает Энниса и Джека как живых людей, а себя и Саньку как персонажей из давнего кино.