Наташка снова зашагала по дорожке вглубь парка. Борька опять попытался взять ее за руку.

– Наташ, ты прости меня за мать, она сама не своя.

– Да оставь ты, – руку она не вырывала, – будешь тут сам не свой, когда такие деньги пропадут.

– Это все, что у них есть, Наташ, за всю жизнь.

– Борь, я тебе верю, ты не должен ни за кого извиняться.

Наташка опять внезапно остановилась и повернулась к нему:

– Хочешь, мы сделаем это?

– Что, это?

– Ну, как муж с женой?

– Э... а... – только и протянул Борька

– Я не девочка давно. Пошли, – Наташка потянула его в сторону от дорожки.

Они продирались сквозь заросли орешника и мелкого по пояс ельника, пока не вышли на маленькую поросшую травой полянку, серебристую от шариков одуванчиков. Даже на аллее им редко кто попадался, не говоря уже о чаще, куда они забрались.

Когда по весне начинали распускаться цветы, окрестные жители толпами отправлялись в парк за добычей, сначала за розовой и фиолетовой медуницей, потом за ландышами, а завершали весенний сезон желтые купавки. На выходе из метро, проходя сквозь строй бабок в платках, всегда было видно, какие нынче распустились цветы.

Их полянка выглядела невестой–девственницей – неразграбленные ландыши кивали оранжевыми ягодками посреди необдутого кипенного моря одуванчиков. Наташка деловито расстегнула свои холщовые техасы и разложила их на траве. Потом она скомкала в руке черные сетчатые трусики и легла, слегка расставив ноги. Борька суетливо путался с пуговицами своих польских джинсов, потом с трусами, и наконец, приземлился на траву рядом с ней. Сухие еловые веточки кололи, и Борька, неистово извиваясь, тоже подстелил под себя свои брючата. Они отчаянно целовались, вжимаясь друг в друга, потом Наташка отстранилась и стала расстегивать блузку и лифчик, а Борька порывисто стянул с себя футболку.

Он вполз на нее и стал беспорядочно тыкаться ей между ног, никуда не попадая. Когда ей это надоело, она сказала ему:

– Подожди, закрой глаза.

Она схватила его выросший нетерпеливый член и направила под правильным углом. И свершилось! Борька впервые был там, внутри!

– Не спеши так, я не убегу! – сказала Наташка. – Да постой ты! – она сильно сжала его руками и ногами. – Подожди!

Но он не мог ждать. Мысли путались, он впервые делал это по–настоящему, с девочкой, многолетняя ночная мечта осуществилась, и было непонятно, происходит ли все это во сне или наяву. Он боялся, что это всего лишь сон, очередной его сон, в котором тоже надо быть начеку, чтобы не загваздать постель, вовремя проснуться, подсунуть салфетку или туалетную бумагу, чтобы не оставить следов и не получить нахлобучку от матери.

Он кончил под Наташкин вздох облегчения, но остался внутри, не зная, что делать дальше.

– Слезай, приехали, – Наташка слегка оттолкнула его.

Они вытирались его трусами, которые потом так и остались на той полянке со смятыми одуванчиками. Он положил руку на ее не вполне сформировавшуюся грудь, и они долго целовались, казалось, целую вечность. У них не было часов, но солнце готовилось садиться, наступал ранний вечер.

Через полчаса они расстались навсегда.

За те полчаса, что они выходили из парка по пересеченной косыми тенями грунтовой аллее, Наташка успела кое–что рассказать о своей жизни. Год назад Игорь по пьянке изнасиловал ее. И мать, и отец узнали, но сделали все, чтобы сын не попал в колонию для малолетних преступников. Им пришлось переехать, потому что соседи проведали, и стали занимать деньги. С того дня Наташка спала в комнате с матерью, а отец с Игорем. Наташка быстро научилась получать в семье все, что хотела: этоей приносил Игорь свою добычу. Она держала мать с отцом в страхе, что пойдет в милицию и расскажет, и их сына упекут! И сегодня, когда она узнала, что Игорь с дружками провернули выгодное дельце, Наташка предъявила брату ультиматум: или он возвращает награбленные камушки, или она сейчас же сдаст его милиции и за изнасилование, и за кражу.

Игорь отдал ей магнитофон и деревянную коробку с драгоценностями.

Коллекция камней будет благополучно продана в Израиле с хорошей прибылью. Несмотря на Борькины мольбы – так не хотелось расставататься с полюбившимися Битлами – продадут и кассетный "грюндиг".

* * *

Барух выплеснул из стакана на траву противные мелкие льдинки, так и лезущие в рот, и забрался на антресоль. Он полез искать свои старые школьные фотографии, засунутые в разваливающиеся картонные папки, оставшиеся еще со времени отъезда родителей в Канаду. Наташки не было ни на одной из них. Вот они с Санькой рядом после окончания седьмого класса, а Наташка появилась позже, в восьмом, да и то в конце. Никто в восьмом "А" не захотел фотографироваться с изменником Родины Борькой Беркманом, его и не пригласили.

Он вышел во дворик, в ночную весеннюю прохладу уже с третьим стаканом виски со льдом и опять развалился на пластиковом кресле. Так получилось, что в Израиле он практически не вспоминал Союз и прежних друзей. А Наташка прожила в его памяти ровно сто тридцать два дня: с двадцатого июня по тридцатое октября семьдесят третьего года. С того восхитительного похода в Измайловский парк – и до момента, когда в его жизнь ворваласьЛаура.

Английский и математика – две священные коровы в их семье, два его ангела–хранителя. Не то чтобы он их любил, да деться было некуда, и как потом в жизни они ему пригодились.

Когда они замкнули классический маршрут Москва – Вена – Тель–Авив, их спросили, куда, собственно, они направляются? Выяснилось, что направляться особенно некуда – нет у них в Израиле ни родственников, ни знакомых. И тут спонтанная Борькина фраза "I know English!"[19] в ответ на вопрос, знают ли они иврит, сыграла свою судьбоносную роль. Их не запихнули в города развития – ни в Сдерот, ни в Димону, ни в Бат Ям. Они поехали в Раанану, тихий городок в двадцати минутах езды к северу от Тель–Авива, уже тогда вотчину "англосаксов", то бишь, евреев из Америки, Австралии и Южной Африки. Не знавший ни слова на иврите Борька получил, по крайней мере, возможность общения на английском.