Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

Джерси, ноябрь 1852

XIII

ИСКУПЛЕНИЕ

1 Шел снег. Стал гибелью недавний путь победный. Впервые голову орел понурил медный. Рок! Император брел и грезил наяву, Покинув позади горящую Москву. Шел снег. Зима на мир обрушилась лавиной: Равнина белая за белою равниной. Ни командиров там не видно, ни знамен. Уже ни центра нет, ни флангов, ни колонн. Вчера лишь — армия, сегодня — стадо. В брюхо Убитых лошадей вползали греться. Глухо Шел снег. На брошенных биваках ледяных Порою видели горнистов постовых, Замерзших и немых, — в чьи каменные губы Заиндевелые навеки вмерзли трубы. Сквозь хлопья сыпались то бомбы, то картечь, И, с удивлением почуяв дрожь меж плеч, Кусая длинный ус, шли гренадеры мимо. А снег валил, валил. Свистал неумолимо Полярный ветр. По льду шагали день за днем — В местах неведомых, без хлеба, босиком. То не были бойцы, идущие походом, То плыли призраки под черным небосводом, Бредущая во тьме процессия теней. И снеговой простор тянулся перед ней, Без края, без конца, как мститель беспощадный. А непрерывный снег, слетая с выси хладной, Огромным саваном на армию налег, И каждый чуял смерть и знал, что одинок. Удастся ли кому уйти из царства ночи? Враги — мороз и царь. И первый был жесточе. Орудия — долой: лафеты шли в костер. Кто лег — погиб. Толпой, вперив безумный взор, Бежали. Снежная жрала полки утроба: То здесь, то там рука торчала из сугроба, Маня измученных под снеговую сень. О, Ганнибалов рок! Аттилы судный день! Фургоны, беглецы, носилок строй кровавый Сшибались давкою во время переправы. Ложились тысячи, вставало сто теней. Когда-то армии преследовавший Ней Спасал часы и жизнь: за ним гнались казаки. И еженощно — в бой! Готовиться к атаке! И тени, вновь ружье притиснув у плеча, Смыкались, — и на них, как ястребы крича, Наскоком яростным, безумной лавой дикой Летели казаки, размахивая пикой! Да, гибла армия: ее снедала ночь. Был император там — и он не мог помочь. Он был как мощный дуб, секире обреченный, Гигант, со славою еще не омраченной, Но вот Несчастие, зловещий лесоруб, К нему приблизилось — и оскорбленный дуб, Томимый призраком какой-то мести горней, Топор почувствовал, врезающийся в корни. Все гибли в свой черед — солдат и генерал; К шатру вождя сошлись те, кто еще шагал, С любовью тень его бессонную встречали, Клялись его звездой, в кощунстве уличали Судьбу, дерзнувшую на счастье посягнуть. А он — страх ощутил, к нему заползший в грудь. Ошеломлен бедой, воитель величавый Взор к богу обратил. Теперь избранник славы Дрожал; он понял вдруг, что искупает здесь Какой-то тяжкий грех, и, потрясенный весь, Пред легионами, не снесшими удара, Воскликнул: «Боже сил! Ужели это — кара?» И громом прозвучал таинственный ответ — Из мрака тяжкого сказал незримый: «Нет». 2 О поле Ватерло! Печальная равнина! Как в урну узкую плеснувшая пучина, Там, где бегут твои овраги и лески, Нагромоздила смерть угрюмые полки. Европа — здесь, а там, там — Франция! Кровавый Стык! Обманул господь мечту любимцев славы! Ты дезертируешь, Победа, из рядов! О Ватерло, — в слезах я руки грызть готов! Последние бойцы последней битвы этой Свое величие несли к пределам света, На Альпы и на Рейн стремили свой удар, И пела их душа сквозь медный вопль фанфар! Темнело. Битва шла, упорная до бреда. Шло наступление; была в руках победа. К лесистому холму прижат был Веллингтон. В трубу подзорную глядел Наполеон На центр сражения, где, как терновник страшный, Сплелись противники в безумной рукопашной, На темный горизонт, на полный тайны тыл, И вскрикнул радостно: «Груши!» То Блюхер был! Надежда в этот раз переменила знамя. Сраженье — с грудью грудь — росло, ревя как пламя. Картечь английская сметала в прах каре. Знамена рваные метались, как в костре. И поле, полное бряцаньем, лязгом, стоном, Казалось кратером, безумно раскаленным, Куда вдруг рушились полки, куда подряд Валились, точно рожь, изведавшая град, Султаны пышные тамбурмажоров рдяных, — И кровь горячая ключом бурлила в ранах. Свирепая резня! Миг роковой! И вдруг Почуял вождь, что бой стал ускользать из рук, Что натиск ослабел. Вблизи, у косогора, Стояла гвардия — последняя опора! «Что ж, двинем гвардию», — сказал он. И тотчас Согласно лязгнула сталь сабель, медь кирас; Уланы двинулись, драгуны, кирасиры, Колонны гренадер, шатнулись канониры, С громами дружные, и медленно пошли, Как встарь — под Фридландом, Ваграмом, Риволи. И, зная, что идут на смерть, с грозой во взгляде, Пред божеством своим прошли как на параде, Крича: «Да здравствует наш император!» Гром Их кликов с музыкой рванулся напролом, И вот, презрев картечь, что била неустанно, Строй старой гвардии вступил в жерло вулкана. Увы! Наполеон, склонившись на эфес, Глядел: его полки, вступая в дымный лес, Где адским пламенем орудья грохотали, Его дивизии, отлитые из стали, Бесследно таяли одна вслед за другой, Бесследно таяли, как тает воск свечной. Шли, вскинув головы, в неколебимом строе. Никто не отступил. Мир вечный вам, герои! Смятенных корпусов глядела череда, Как бьется гвардия и гибнет. И тогда Свой безнадежный вопль метнула в дым и пламя Гигантка Паника с безумными глазами, Вся бледная, страша храбрейшие полки, Знамена гордые терзая на клочки, Огромным призраком из трепета и дыма Над сердцем армии взвилась неудержимо! Предстала, дикая, пред каждым рядовым, И руки вскинула, и крикнула: «Бежим!» — «Бежим!» — раздался крик тысячеустый. Люди, Внезапно одичав, смешались в общей груде, Как бы губительный по ним прошел самум. Средь ядер, жарких жерл, вконец теряя ум, То забиваясь в рожь, то в ров катясь со склона, Швыряя кивера, штыки, плащи, знамена, Под прусской саблею те воины — о стыд! — Дрожали, плакали, бежали. Как летит Под ярой бурею горящая солома, — Величье армии исчезло в миг разгрома. И поле скорбное, став достояньем лир, Узрело бегство тех, пред кем бежал весь мир! И сорок лет прошло, и этот край угрюмый, Равнина Ватерло, полна зловещей думой; Алтарь, где столько жертв снес богу человек, Трепещет, не забыв гигантов страшный бег! Наполеон глядел: неслись одним потоком Солдаты, маршалы, знамена; и в жестоком Томленье, чувствуя возврат былой тоски. Сказал он, руки вздев: «Мертвы мои полки, Я побежден! Моя империя разбилась! То не возмездье ли, о господи, свершилось?» И сквозь рыдания, рев пушек, стон и бред, Он голос услыхал, сказавший тяжко: «Нет». 3 Он рухнул. Бог связал Европу цепью новой. Есть в глубине морей, в просторах мглы свинцовой Скала ужасная — обломок древних лав… Судьба, взяв молоток и цепь и гвозди взяв, Того, кто молнию похитил с небосклона, На этот черный пик помчала непреклонно И приковала там, злым смехом подстрекнув Свирепость Англии, в него вонзившей клюв. О, траурный закат его звезды огромной! От утренней зари до поздней ночи темной Сплошь — одиночество, отчаянье, тюрьма; У двери — часовой, у горизонта — тьма. Утесы дикие, кусты, простор безбрежный, Порою паруса — надеждой безнадежной; Немолчный рокот волн, немолчный ветра вой… Прощай, пурпурный шелк палатки боевой, Прощай, скакун, кого касался цезарь шпорой! Где барабанный бой, внушавший дробью скорой Страх и отчаянье простертым королям? Где пчелы мантии? Где император сам? Вновь Бонапартом стал Наполеон Великий. Как будто римлянин, пронзен парфянской пикой, Он бредит, весь в крови, пылающей Москвой. «Стой!» — говорит ему английский часовой. Сын — в габсбургском плену, жена — в чужих объятьях! Сам вывалян в грязи, его топить в проклятьях Сенат, им созданный, и ночь и день готов. Когда умолкнет ветр, у голых берегов, Над страшной крутизной, среди утесов черных, Задумчив, бродит он, заложник волн упорных. Глазами, полными огнем былых побед, Горд и угрюм, глядит туда, в небесный свет, И вольная мечта опять за счастьем рыщет. О, слава! О, тщета!.. И снова ветер свищет. Орлы, парящие в сияющей дали, Его не узнают. Взяв циркуль, короли Его замкнули в круг, навеки безысходный. Он задыхается… И смерти лик холодный Все ближе, все видней — его сквозь ночь маня, Как утро бледное таинственного дня. Душа дрожит листком, что в зной почуял влагу. Однажды на кровать свою кладет он шпагу, Ложится рядом с ней и говорит: «Мой час!» Маренго старый плащ его покрыл до глаз. Пред ним — Дунай и Нил; великие сраженья; Он шепчет: «Вот оно — мое освобожденье! Я снова победил! Мои орлы летят!» Когда же он вокруг метнул предсмертный взгляд, Ему мелькнула тень, прильнувшая к порогу: То Гудзон Лоу в дом уже поставил ногу! Гигант, раздавленный пятою королей, Вскричал: «На этот раз предел тоске моей! Возмездье свершено. Моих терзаний груду Не будет множить рок!» Раздался голос: «Буду!» 4 Событья черные глотает пасть времен. На прах империи упал Наполеон. Под ивой тихою его могила дремлет, Но имени его весь мир доныне внемлет: Тиран навек забыт, герой вовеки жив. Поэты, королей жестоких заклеймив, Мечту свою несут к могиле горделивой. Вернули статую колонне сиротливой; Подымешь голову и видишь: над тобой, Над всем Парижем он господствует, герой, Днем в синеве один, а ночью — в хоре звездном. Храм Славы именем его украшен грозным! Сей странный человек как будто опьянил Собой историю и славой ослепил Взор справедливости — сверканьем Аустерлица, Маренго, Эсслинга. Как римская гробница, Влекут к себе людей те грозные года: Вы рукоплещете, о нации, когда Вдруг подымается из той земли победной То консул мраморный, то император медный! 5 Вдвойне по смерти славен воин. Такого не было в былом. Из гроба слышит он, спокоен, Как говорит земля о нем. Он слышит: «Верною победой Все дни его озарены. История! Покорно следуй За этим божеством войны! Хвала ему в тиши могильной — Тому, кто, проблистав, исчез: Он одолел, гордец всесильный, Ступени первые небес! Он слал в стремлении высоком, Беря столицы на лету, Бороться с непреклонным роком Свою надменную мечту. И каждый раз, кидаясь в схватку Прыжком величественным, он Являл великую загадку, Которой бог был поражен. Почти не человек по силам, Упорно созерцая Рим, Он говорил с тяжелым пылом: «Отныне миру быть моим!» Он жаждал — символ гордой воли, Жрец, государь, маяк, вулкан — Из Лувра сделать Капитолий, В Сен-Клу создать свой Ватикан. Он, Цезарь, кинул бы Помпею: «Будь горд, что помогаешь мне!» Сверкал он шпагою своею Из туч, гремевших в вышине. Хотел он, в ярости хотений, Свою фантазию до дна Излить на мир, чтоб на колени Пред ним склонялись племена. Хотел он слить, мечтою движим, Мечты всех рас в единый клир, Весь мир одушевить Парижем, В Париже воплотить весь мир. Подобно Киру, величавый, Хотел он под своей рукой Мир увидать одной державой, Одним народом род людской; Придать такую силу трону, Обидные презрев слова, Чтобы ему, Наполеону, Завидовал Иегова!» 6 Усопший исполин конца дождался узам, И отдал океан великий прах французам. Уже двенадцать лет спокойно дремлет он, Своим изгнанием и смертью освящен, Под гордым куполом. Когда проходишь мимо, Он представляется, лежащий недвижимо; В венце и в мантии, расшитой роем пчел, Под сводом гробовым себе приют нашел Тот, для кого весь мир был тесен. Он рукою Сжал скипетр левою и шпагу сжал другою; У ног его орел глаза полуоткрыл. И люди говорят: «Здесь цезарь опочил». Вокруг огромный град катил свой гул нестройный. Он спал двенадцать лет, доверчивый, спокойный. 7 Вдруг ночью (а в гробах конца у ночи нет) Очнулся он. Чадил какой-то мерзкий свет; Виденья странные вползли в его ресницы; Постыдный смех звучал под потолком гробницы; Весь бледный, он привстал. Видение росло. И голос (он узнал!) пролился тяжело: «Встань! Ватерло, Москва, скала святой Елены, Изгнанье, короли, британский страж надменный, Что осквернил твой одр, — последнее звено Страданий, — всё ничто! Возмездье — вот оно!» И голос зазвучал внезапно горче, резче, Сарказмом напоен, иронией зловещей; Насмешкой черною был полубог пронзен: «Из Пантеона ты изъят, Наполеон! Ты стащен за ноги с властительной колонны! Гляди. Разбойники, крутясь, как рой зловонный, Бродяги, нищие, властители канав Тебя забрали в плен, к рукам тебя прибрав, Нечистой лапою стопы касаясь медной. Ты умер как звезда, что гаснет в тверди бледной, Как Цезарь, как герой, и вот воскрес — на дне! — Как Бонапарт, прыгун из цирка Богарне. Ты — в их рядах; они тебя, в разгуле пьяном, Вслух гением зовут, а про себя — болваном. Рубакам в нужный миг, — им любо день-деньской Своими саблями греметь по мостовой, — Толпе, что радостно к их балагану жмется, Они орут: «Скорей! Сейчас спектакль начнется! Дан фарс: «Империя»! И приглашен в наш хор Сам папа! Это что! Сам царь! И это вздор: Царь — лишь капрал простой, а папа — вроде бонзы. У нас получше есть! Есть дурачок из бронзы. Он всем нам дядюшка — простак Наполеон!» И Фульд, Маньян, Руэр, Парье-хамелеон — Беснуются. У них — сенат из автоматов, Из восковых фигур. Соломой казематов Набили чучело они: то — твой орел; Он, реявший в выси, свою судьбу обрел Не на полях боев — на ярмарочном поле! На троне старом нет обивки пышной боле: Вся ими срезана. Всю Францию, — взгляни: На их лохмотьях кровь, — ограбили они. В кропильнице Сибур белье их моет рьяно. Ты, лев, — их раб; их вождь — всего лишь обезьяна. Ты имя гордое твое в постель им снес; В теснинах Риволи дымится их навоз; Вином твоих побед свой стыд глушат их души; И серый твой сюртук распялен на Картуше. Они сбирают медь в твой головной убор; Твои знамена им — то скатерть, то ковер; Сев за нечистый стол, они то водку дуют С глупцом-крестьянином, то в карты с ним плутуют; Их соучастником ты бродишь у стола: Рукой, что некогда штандарт побед несла, Что мчала молнию, — рукою Бонапарта! — Вдруг передернута помеченная карта! Ты с ними должен пить! Карлье, добряк на вид, По-дружески тебя пинком приободрит; Пьетри с тобой на ты; Мопа рукою грязной По животу тебя потреплет вдруг развязно. И знают, жулики, что день придет, когда На них, как на тебя, обрушится беда, И рады в честь твою распить полштофа пенной; Льет водку Пуасси в фиал святой Елены! Как шабаш, ночь и день везде балы гремят; Толпа сбегается глядеть на этот ад, Где кувыркаются, бряцая бубенцами; Народ свистит, ревет… И ты — меж подлецами! Да, на подмостках — ты! Куда тебя взнесло? Гомером начинать и завершить Калло! О, песнь последняя великой эпопеи! Тролон и Шедетанж — паяцы и лакеи — Теперь твои друзья средь балаганных стен, Где, крови не отмыв, смеется в ус Мандрен, В одежде цезаря пленяя взор народа. Ты ж, тень державная, бьешь в барабан у входа!» Речь смолкла страшная. Во тьме Наполеон, Сражен отчаяньем, издал ужасный стон, Издал крик ужаса, вздев руки… Над страдальцем Строй мраморных Побед, показывая пальцем, У гробовых дверей как будто ожил вдруг И, с цоколей сойдя, с насмешкой стал вокруг И слышал, как титан, последний стыд изведав, С рыданьем выкрикнул: «Кто ты, о демон бредов? Мой вечный враг, ответь, иль я сойду с ума!» — «Я — преступление твое!» — сказала тьма. И склеп наполнился сиянием грозящим, Подобным пламени над господом разящим: Два слова огненных, — как те, что увидал Когда-то Валтасар, — сверкнули. Прочитал Наполеон, дрожа (о, где возмездью мера?), Что Восемнадцатымон заклеймен Брюмера.

Джерси, 25–30 ноября 1852

Книга шестая

«УСТОЙЧИВОСТЬ ОБЕСПЕЧЕНА»

I

НАПОЛЕОН III

Свершилось!.. От стыда и пушка б тут зарделась, Что именем таким такая мразь оделась, Что в этой славе ты нору обрел, пигмей! Ты, спавший с девкою — с фортуною твоей, На этот гордый пик сумел всползти по склонам! Ты шляпу Эсслинга своим снабдил помпоном; Ты семимильные похитил сапоги; Вцепился ты в орла, чертившего круги, — В Наполеона, и, в восторге замирая, С ним гордо делишься насестом попугая! Терситу дядей был великий Пелиад… Так это для тебя гром наших Илиад! Так это для тебя в сраженья мы вступали! Так это для тебя из громоносной дали На русские войска Мюрат летел с хлыстом! Так это для тебя сквозь пламя напролом Сосредоточенно шагали гренадеры! Так, значит, мой отец, отважный, полный веры, Кровь для тебя струил в эпической войне! И пики для тебя сверкали в вышине, И материк дрожал перед Аттилой новым, И Лондон в страхе был, Москва — в дыму багровом! Так это для тебя — чтоб ты меж девок пил И с Маскарилями и Дейцами кутил, А в Лувре на пирах сидел на первом месте; Так это для тебя (с мосье Моккаром вместе) Ноги лишился Ланн, оторванной ядром, И головы солдат, задетые клинком, Кровь из-под кивера струили красным соком! Так это за тебя Ласаль погиб с Дюроком, Ваграм и Рейхенбах отяготив бедой, И Коленкур сражен в редуте под Москвой, И гвардию вконец под Ватерло скосило! Так это для тебя ветрами убелило Нагромождения несметные костей В глуби любых лесов, среди любых полей!.. Нахал! Склепался ты, раб и слуга порока, Отродье случая, с великим сыном рока! Ты свой бесстыжий лоб воткнул в его венец! Рукою шутовской ты взял тот бич, наглец, Что королям грозил, меняя ход столетий; И запрягаешь ты, наклеив номер третий, Маренго, Аустерлиц, Иену, Сен-Жан-д'Акр — Квадригу солнца — в свой ободранный фиакр!

Джерси, 31 мая 1853

II

МУЧЕНИЦЫ

Те женщины, кого захватчик в ссылку шлет, — Твои же дочери и матери, народ! Вся их вина в одном: они тебя любили. Париж — в крови, разбит, согбен, покорен силе — Все видит ужасы, но сумрачно молчит. Одна, кого ведут (кляп изо рта торчит), Преступно крикнула: «Долой измену!»; Твердость Зовут вторую; тех — Идея, Верность, Гордость; Тех — Справедливость, Мысль, Свобода, Чистота… Их гонят в Сен-Лазар (должна темница та Быть сметена с лица земли до основанья!); Тюрьма поглотит их, окутана в молчанье, И снова изрыгнет, когда «свершится суд» И бросят их в фургон, запрут и увезут. Куда? — Забвение то знает, и могила О том сухой траве и воронам твердила. Одна из них была кротка, святая мать, И в пекло Африки ее везли терзать, И дети к ней пришли проститься. Их прогнали. Мать это видела и, стон сдержав печали, Сказала: «В путь!» Молил о милости народ. В фургоне каторжном был очень узок вход, И женщину туда, смеясь над полнотою, Тюремный страж впихнул, дав ей тычок рукою. Так их везут, больных, задвинув на засов, В карете с клетками, подобием гробов, Без света, воздуха, где каждый заключенный — Точь-в-точь живой мертвец, в могиле пробужденный, Их вопли слышатся с дороги — и бегут Зеваки поглазеть, как мучениц везут. В Тулоне, выпустив их из фургонов, в трюмах Рассадят. И, больных, голодных и угрюмых, Отправят за море — несчастных этих вдов, Дав им без ложек есть бурду из котелков.

Брюссель, июль 1852

III

ГИМН ССЫЛЬНЫХ

К молитве!.. Тень встает ночная… К тебе, господь, мы взор и руки вознесли. Знай: те, кто слезы льют, оковами бряцая, — Всех обездоленней из бедняков земли; Но чести больше там, где горше доля злая. Потерпим!.. Отомстится кровь!.. О птицы, к нам домой летите; О ветры, край наш посетите, Где семьи плачут вновь и вновь; О наших бедах им скажите, Снесите им от нас любовь! Внемли нам, боже благосклонный! У нас одна мольба: изгнанников забудь, Но славу родине верни порабощенной! А мы, разбитые, пройдем свой смертный путь, Где ледяная ночь сменяет день каленый! Потерпим!.. и т. д. Как в центр мишени лучник меткий, Не зная жалости, нам солнце стрелы шлет; Изнурены трудом, не спим в зловонной клетке; Как мышь летучая, примчавшись из болот, Крылом нас бьет озноб, и бред нас держит в сетке. Потерпим!.. и т. д. Пить хочешь? Обжигаешь губы. Есть хочешь? Черный хлеб. Работы — не вздохнуть! На каждый взмах кирки, долбящей камень грубый, Смерть из земли встает: сгребет кого-нибудь, Задушит и опять ложится, скаля зубы. Потерпим!.. и т. д. Но пусть! Неукротимым взором Встречаем смену мук; нам радостны они. Мы богу нашему хвалу возносим хором: Он честь нам даровал страдать в такие дни, Где не-страданиеявляется позором. Потерпим!.. и т. д. Ура Республике священной! Мир тайне вечера, объявшей небосклон! Мир павшим стоикам в могиле их смиренной! Мир морю мрачному, что слило в общий стон Рыданья Африки и жалобы Кайенны! Потерпим!.. Отомстится кровь!.. О птицы, к нам домой летите; О ветры, край наш посетите, Где семьи плачут вновь и вновь; О наших бедах им скажите, Снесите им от нас любовь!

Джерси, июль 1853

IV

ПЕСНЯ

Мы гуляли там, меж седых развалин Башни вековой; Доносился к нам, смутен и печален, Говор волн глухой. Все ж понятен был нам напев стихии, Отзвук дальних бурь; Звал он: «Встаньте вновь, истины святые! Просияй, лазурь! Мир захвачен в плен, и закон — в руинах, Всюду звон оков; Взвейтесь в небеса на крылах орлиных, Мысли мудрецов! Встаньте, возродясь, в полнозвучном хоре Заалевших вод, Над ночною тьмой вскиньте ваши зори, Солнце и народ! Вас же, — пусть летит с молнией шальною, С громом стая гроз, — Не сломить грозе, не свалить прибою, Узник и утес!»

Джерси, октябрь 1852

V

БЛЕСК

О, время дивное! О, хохот до истерик Всех европейских стран, всех штатов двух Америк! Утесы льют слезу! Кровь капает с икон, Кой-как повешенных! Косят глаза мадонн! Все монстры чудные, о ком и не слыхали, С чистосердечием пред миром воссияли! Вот жалуется пот, что деготь — страх смердит! Обнюхав Шейлока, орет Иуда: «Жид!» Мышьяк разоблачил все подлости морфина! Взор укоризненный вперяет Мессалина В разгульную Готон, и, значит, быть грозе, И в подлости Дюпен изобличил Созе! Да, здесь карманщика клеймит громила глухо, Фальстаф уставил перст Силену прямо в брюхо, И, на глаза спустив ресниц густую тень, Стыдливо Ласенер бормочет: «То — Кастень!» Я созерцаю век — и я имею право: Страданье — мой удел, а смех — моя забава… Найдет ли бедная старуха Клио путь, Чтобы из этого кошмара ускользнуть? Империю до дна я вижу как воочью, Когда, не в силах спать, я у окошка ночью Мечтаю, а вдали сверкает тяжело Сквозь мглу и океан маяк у Сен-Мало… Каким безумием весь этот бред измерить? Да, факт: империя — я не могу поверить! — Пятью бандитами воскрешена в полдня. Наполеон-Титан дремал!.. О, западня!.. Прощен отечеством, он спал в покое склепа, Когда с ножами вдруг, кроваво и свирепо, Бандиты ринулись, — и сутки шла борьба! Наполеон-Пигмей родился в ней. Судьба, Слуга безжалостный святого искупленья, В кровь палец обмакнув, метнула оскорбленье Знаменам порванным, лохмотьям прежних слав, Карикатурой сей могилу запятнав. И вот — они цветут! Цветут! Окиньте взглядом! О, срамом вздутая эпоха с голым задом! Он царствует, фигляр, — под общий смех и глум, — И шепчет, руку вздев: «Mentior, ergo sum». [7] Дни, месяцы, года идут, а сей флегматик, Порой вдруг бешеный, сей сумрачный лунатик, Что прозван Бомбою, царит за годом год, И преступление с ним об руку идет. Какое зрелище! Гуляет, вздернув плечи, Химера мерзкая с фигурой человечьей Средь бела дня! Кишат на коже у него Сюэнов скопища, — глядите! — Ничего: Он шествует нагим, бесстыдным, наглым, темным, Бароша не прикрыв хотя б листочком скромным! Макиавелли рад он показать, смеясь, Своей присяги труп, что им же брошен в грязь. Он сыплет золотом. Скорей! Давайте шляпу! Маньян подставил клюв, Тролон распялил лапу. Все ладно! Подлецы мерзавца чтут главой! Все чудно! Правильно! Итог всему простой: Им церковь пленена, им опера объята; Украл он? С нами бог! Зарезал он? Кантата! По барину — слуга, по нравам — и закон; Империя — сплошной блистающий притон; Презренье хлопает в ладоши: «Браво! Браво!» Все согласовано: и камень и оправа. Ну и коллекция! Ну, выбор! Ну, дворец! Одним Лойола — дед, другим Бабеф — отец. Нет, ни в Венеции не встретишь, ни в Бергамо Столь мерзостных личин среди свистков и гама! Где цель у общества? Кто все права поверг? Все перевернуто изнанкою наверх. Отброс презреннейший красуется на троне. Тряпичники бредут в ночи, среди зловоний, Крюки нечистые направив на сенат… Вот власть имущие, вот все они подряд, Что в низости живут, чтоб умереть святошей: Вот президент палат, префект, министр — под ношей Дел государственных томящиеся… Кто Сей побирушка, рвань, любивший Фликото, Сильнее, чем Шеве, — католик правоверный, Что жил на чердаке и спал на тряпке скверной, И целый день строчил, немыт, но горделив, Дух псины вымокшей вокруг распространив? Он в государственном теперь сидит совете За тридцать тысяч в год… Другой вот на примете: Он был бухгалтером и — жулик или вор? — Подчистил записи. Теперь он прокурор. Вон тот — по ярмаркам скитался с обезьяной, А ныне — депутат. Вот тот — в рубашке рваной Шатался шесть недель и, на носках войдя В чужую комнату, снял тихо ключ с гвоздя И все исподнее похитил из комода; Описана ли где в сказаниях народа Столь пламенная страсть до нижнего белья? Вчера домашний вор, сегодня стал — судья. Вон те, духовники всей шайки, если надо, Из папы выдоят энциклику для стада. Вон те, газетчики, хотя бы тем сильны, Что частным образом с самим Христом дружны; Когда они твердят, как о своей квартире, О храме, — я готов им верить: в этом мире Лишь им одним к лицу жить, праведно постясь, И вовлекать святых в интимнейшую связь. Ужиться мог бы ведь с Вейо святой Антоний!.. Вон дальше — генерал, что смотрит благосклонней, Чем даже капеллан: откормлен он вдвойне. Тот— плут. У этого сломали на спине Две дюжины тростей. Взгляните на каналью: Когда январь нас жжет как бы каленой сталью, В опорках стоптанных и каблуков лишен, Он мудро надевал две пары панталон, Чьи дыры, к счастию, нигде не совпадали; Теперь в сенате он — как некогда в подвале; Об этом «некогда» я память сберегу… То брюхо видите? — Опуль. Тот нос? — Аргу. Тот поп — он даже здесь покрыт своим позором. Бежим! История наносит с хладным взором Ройе — удар бича, Монжи — пинок ногой. Один плечо потер, погладил зад другой, И ничего! Живут. Кто может их обидеть?.. И чем? А господин, привыкший ненавидеть Свободомыслие толпы, трибун, газет, Совсем не жаждущий себя тащить на свет, — Доволен может быть; успех сверх ожиданий: Сияние двора и блеск лакейской дряни, Казалось цезарю, мир ослепят до слез, Чтоб все смежили взор… Все затыкают нос. Возьмем-ка Богарне и разглядим под лупой, Сначала одного, потом со всею труппой. Добра — ни зернышка, хотя бы напоказ! Свирепость лишь да грязь; а человек — погас. То, что мы тупостью душевной называем, Прекрасно впрок идет презренным негодяям. Вслед сброду этому тьмы простофиль идут; Все Трибуле-шуты, все Санчо Пансы тут. На них любой режим любую кладь навьючит И всякой пакости сих добряков обучит. Руфины — в мокрецах, Сеяны — без копыт, Но как в седле тиран в сенате том сидит. Там солдафон с судьей гремят одним оркестром: Тот короля казнил, тот к урне шел с де Местром; Во всех парламентах у них местечко есть; Видавшие Мори к Сибуру могут лезть; Им весело; они смеются трюкам старым, Башками лысыми тряся по кулуарам; При дяде подлые, те старики сейчас, Во дни племянника, гнуснее во сто раз. Сих мандаринов сонм, что в ноги пал татарам, Спешит к ним с верностью, с любовью и с катарром, И смотрит богдыхан, приветливо смеясь, На одряхлевшую до слабоумья мразь. Ликует банда! Есть чем ей развлечься ныне. Союз, где коршуны довольны и гусыни! Вы, августы, в сенат вносившие порой Проекты соуса для рыбы отварной; Ты, с шеей лебедя, властительница Нила; Ты, Борджа, бредивший там, где вино свалило; Ты, черных деспотов германских злобный род; Ты, секший море Ксеркс, и неба враг — Нимрод; Кайафа, ты, кто сплел венок терновый Правде; Ты, Мессалины муж и Агриппины, Клавдий; Ты, Коммод, в сонм богов введенный на земле; Вы, Росас, Итурбид, Сулук и Ришелье; Монахи — над умом и словом бич подъятый; Ты, Инквизиция; вы, Звездные Палаты; Советы Десяти; суды, где меркнет свет; Султаны грозные — Мурад, Селим, Ахмет; Цари из букварей — кого боятся дети, Князья, и герцоги, и папы всех столетий, Тираны — сплошь в крови, но боги во плоти, — Скажите, можно ль грань, предел, рубеж найти, Где прекращается душевное увечье: Растленье общества и низость человечья?.. И под напев смычков вся банда в пляс пошла! Бал в думе городской; в сенате бал-гала. Пляшите, судьи: вам приличен танец шпаги; Вам — полька, Фульд с Мопа, клейменые бродяги, И ты, Персиль, чей нос — как гильотинный нож; Потопай, Домбидо, весь дом кидая в дрожь; Пляшите, волки; в пляс, шакалы и гиены, Каких не знал Бюффон, — Делангли и Дюпены; Медведи Бустрапы, намордники надев, Вальсируйте — Парье, Бийо, Друэн, Лебеф; Форе и Леруа, убийцы, гряньте плясом С Опулем-тыквою, с Мюратом толстомясым! В Кайенне ж, в Африке, предсмертный хрип стоит; И «Дюгеклен», понтон, ребятами набит Десятилетними («злодеев» истребляют), — И те, завшивлены, в чахотке погибают; И матери, в слезах, на пышный глядя трон, Не знают даже, где их мальчик погребен! И вновь Сансон, палач, к нам выполз из берлоги, И часто вечером наводят ужас дроги: Влачатся медленно по грубой мостовой, И что-то прыгает в корзине кровяной!.. О, дайте, дайте мне бежать на берег моря И свежий запах волн вдыхать, вдали от горя!.. Смеется Джерси мой, свободный островок; Стада овец в лугах; цветет веселый дрок; Шелками белыми на скалы пена плещет; Порой на дальний холм, где острый ветер хлещет, Взлетит горячий конь и, гриву распустив. Под небо ржанием кидает свой призыв!

7

Я лгу, следовательно, я существую (лат.).

Джерси, 24 мая 1853

VI

ТЕМ, КТО СПЯТ

Пора вставать! Настало завтра. Бушует полая вода. Плевать на их картечь и ядра. Довольно, граждане, стыда! Рабочие, наденьте блузы! Ведь шли на королей французы? Был Девяноста Третий год! Разбейте цепь, восстаньте снова? Ты терпишь карлика дрянного, С титаном дравшийся народ? Встать на хозяина и челядь! Побороть их! Бог все-таки за нас. Попы, конечно, против, — Лишь бог для нас закон. Все тлен и суета пред ним, и все остынет. Пред богом, как щенок, трясется тигр в пустыне И на море дракон. Одним лишь веяньем он, будто стаю птичью, Сметает всех церквей, всех идолов величье И святость всех икон. Вам нечем драться? Ладно! Молот Возьмите в руки или лом! Там камень мостовой расколот, Сквозь стену вырублен пролом. И с криком ярости и с криком Надежды, в дружестве великом, — За Францию, за наш Париж! В последнем бешеном боренье, Смывая с памяти презренье, Ты свой порядок водворишь! Иль надо приводить в пример вам роялистов? Ведь был же их напор безумен и неистов, Когда, куда ни глянь, Давало мужество, пространствами владея, Двойную мощь рукам. Не правда ли, Вандея? Не правда ли, Бретань? Чтоб влезть на бастион, чтоб во дворцы ворваться, Чтоб дулам пушечным до смерти не сдаваться, Хоть с кольями восстань! Но если жизнь в клоаке черной Еще продлится день иль час, Не надо вам трубы иль горна, Я отыщу клеймо для вас, Трусливых и неблагодарных Потомков предков легендарных! Как быстро выродились вы! Какой знобимы лихорадкой, Как вы малы! Как это гадко, Что кроликов рождают львы!

Джерси, сентябрь 1853

VII

LUNA [8]

О Франция, к тебе, пусть спящей, Изгнанники, взываем мы! Есть голос у глубин гремящий, Чтоб слышать, уши есть у тьмы. Униженных народов гений Тираном мужества лишен: Он за решетку заблуждений И предрассудков заключен. Посажен под замок трусливо Мыслитель смелый и герой; Но взмахом крыл Идея живо Разрушит крепких прутьев строй И вновь свершит полет победный, Как в девяносто первый год: Порыв могучей птицы медной Вмиг бронзу клетки разобьет. Пусть мрак над миром лег покровом, Струит Идея блеск лучей И заполняет светом новым Лазурь померкшую ночей. Маяк, светящий одиноко, Луч, посланный судьбой, она — Земли лампада, что высоко На чистом небе зажжена. Смиряет смерть и жизнью правит, Дает страдающим покой; Она злодеям бездну явит, Укажет правым путь прямой. Когда во мгле густой, бескрайной Она, бессонного мечта, На горизонте, полном тайной, Встает, спокойна и чиста, — Рычат и ненависть, и злоба, И фанатизм, не зная сна, Как воет грязных псов утроба, Едва появится луна. Так созерцайте, о народы, Идею! На ее челе Уже почиет луч свободы, Что завтра явит свет земле!

8

Луна (лат.).