Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

Лондон, август 1852

VI

НАПИСАНО 17 ИЮЛЯ 1851 ГОДА

по уходе с трибуны

Все эти господа, кому лежать в гробах, Толпа тупая, грязь, что превратится в прах. Да, да, они пройдут, они умрут. Пока же Для сердца честного они что день, то гаже. Завистливы, тая ребячий злобный нрав, И, с бешенством свое бесплодье осознав, Идущему вперед они кусают пятки. Им стыдно, что их лай — лишь слабые зачатки Рычания, и тем унижены они. Бегут они спеша: добыча там! Гони! Кто всех проворнее? И, тявкая все чаще, В сенат врываются, как бы в лесные чащи, Все вместе: откупщик, чиновник, поп, солдат, — И там, облаяв льва, у ног псаря лежат; Но псарь для них — любой, кто встал с хлыстом у старта, И Шангарнье ничуть не хуже Бонапарта! И брызжет их слюна, летя со всех сторон, В наказ народный, в честь, в республику, в закон, В завет Христа, в прогресс — мечту людей святую. Они ужасны. Что ж, вперед! Наудалую! Когда мыслитель к вам задумчивый придет, Кто лишь вчера мечтал среди иных забот, И неожиданно, спокойно и сурово Его правдивое внушать вам будет слово, Разбитых пощадив, дать родине покой, — Взбунтуйтесь! Яростный взметая лай и вой, Кидайтесь на него, на зверя, брызжа пеной! Но он улыбкой лишь ответит вам надменной, И не взглянув на вас! Ведь ясный дух поймет, Что ваш почет — позор, но ненависть — почет.

Париж, 1851

VII

ЕЩЕ ОДИН

Святоша и зоил, он родился от шлюхи. Часть Равальяка взяв и часть Нонотта, черт Мерзавца вылепил (бог был тогда не в духе И допустил сей мрачный спорт). Юнцом он созерцал, томясь от сладкой жажды, Скуфьи диаконов — подобие лампад; Видок молящимся его застал однажды, И вмиг он был в шпики — за косоглазье — взят. Слоняясь без сапог по чердакам угарным, Бездарность чувствуя свою и пустоту, Он догадался вдруг пойти с листком базарным На службу церкви и Христу. Он ринулся в борьбу, вооружен кропилом, И с якобинцами и с грешным веком сим; Он роскошь позволял, горя шпионским пылом, Иезуитом быть и рыночным святым. Пред евхаристией благочестиво млея, Он ею торговал и, не жалея сил, Стал под конец богат. Он кроткий дух елея В смрад кордегардии вносил. И — процветает! Он, хвост распустив, клевещет; Он, — золотарь в душе, хотя святой на вид, — В грязи купается, и этой грязью плещет, И, видя, как бегут, «струхнули!» — говорит. Глядите: вот он весь! Его листок зловонный Ханжам усладою: бандиты в нем строчат; А он кует в своей каморке потаенной Отмычки для небесных врат. Афиши клеит он о чудесах дежурных И — в форме догматов — чушь порет день-деньской. Он пьет с богатыми и после оргий бурных Бубнит голодному: «Иди постись со мной!» Он кутит запершись, он увещанья сыплет; Свистит «лан-де-ри-рет», проклятый фарисей; Промямлив «отче наш», служанке ляжку щиплет… Как сам я видел у ханжей, Что после выпивки, рыгая перегаром С молитвой пополам и продавая вздор, Пибрака строгого Пироном сменят ярым, Смотря пред кем вести им надо разговор… Все — гений, славу, честь — долбя своим копытом, Чаруя страхом дур, что млеют перед ним, Спокойно он живет в грязи — иезуитом Простым и жуликом тройным.

Париж, сентябрь 1850

VIII

УЖЕ НАЗВАННЫЙ

Я вынужден опять (насильно стих веду я) Писать о трусе том, чье имя скрыла мгла, О ком Матьё Моле, посмертно негодуя, Беседует с д'Англа. О Правосудие! Опора и ограда Закона, власти, прав — священное «не тронь!» Он двадцать лет к тебе при выплате оклада Протягивал ладонь, Но в дни, когда в крови валялось ты и злоба Твою топтала грудь солдатским каблуком, Он, отойдя, сказал: «Что это за особа? Я с нею незнаком!» По воле старых клик сел в кресло «страж закона»; Нашелся манекен, где нужен был талант; Вполз на священный стул, что звал к себе Катона, Пасквино, пасквилянт. Позор! Он унижал достоинство Палаты; Ловкач, с лакеем схож, кто наглостью берет, Он красноречию сбивал полет крылатый Дубьем тупых острот. Не веря ни во что, он гибок чрезвычайно; Монк иль Кромвель — пускай: нижайший им поклон! С Вольтером хохоча, за Эскобара тайно Проголосует он! Умея лишь лизать направо, грызть налево, Он преступлению служил, слепой фигляр: Ведь он впускал солдат, рычавших в спазме гнева, Что нанесли удар! Коль пожелали бы, он — от грозы спасая Свое добро, свой пост, и жалованье с ним, И свой колпак судьи с каймой из горностая И с галуном тройным, — Немедля предал бы, старался бы, трудился; Но господами был зачеркнут в списках он: Трус и в изменники им явно не годился; «К чему? — сказали. — Вон!» Власть новая ведет и грязью торг позорный, Но и при ней, видать, он сгинет наконец — Доитель королей, «дунайский раб» придворный, Угрюмый, гнусный льстец! Он предлагал себя разбойникам; но четко, Чтоб цену сбить ему, сказали господа (Что слышал весь Париж): «Ты, старая кокотка, Гляди: ведь ты седа!» Режим убийц — и тот от подлеца дал тягу И перед обществом в двойной позор облек, Повесив на его последнюю присягу Стыда последний клок. И если в мусоре, что недоступен свету И полон тайн, крюком ворочая гнилье, Тряпичник вдруг найдет на свалке душу эту, — Он отшвырнет ее!

Джерси, декабрь 1852

IX

«Живые — борются!..»

Живые — борются! А живы только те, Чье сердце предано возвышенной мечте, Кто, цель прекрасную поставив пред собою, К вершинам доблести идут крутой тропою И, точно факел свой, в грядущее несут Великую любовь или священный труд! Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета, Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это — Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни. И вот они — живут! Других мне жаль: они Пьянеют скукою у времени на тризне. Ведь самый тяжкий гнет — существовать без жизни! Бесплодны и пусты, они влачат, рабы, Угрюмое житье без мысли и борьбы. Зовут их vulgus, plebs — толпа, и сброд, и стадо; Они ревут, свистят, ликуют, где не надо, Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» — Сплошь безыменные, безликие всегда; И бродит этот гурт, решает, судит, правит, Гнетет; с Тиберием равно Марата славит; В лохмотьях, в золоте, с восторгом и с тоской, Невесть в какой провал спешит, гоним судьбой. Они — прохожие, без возраста и целей, Без связей, без души — комки людской кудели; Никто не знает их, им даже нет числа; Ничтожны их слова, стремленья и дела. Тень смутная от них ложится, вырастая; Для них и в яркий день повсюду тьма густая: Ведь, крики попусту кидая вдаль и ввысь, Они над бездною полночною сошлись. Как! Вовсе не любить? Свершать свой путь угрюмый Без мук пережитых, без путеводной думы? Как! Двигаться вперед? К неведомому рву? Хулить Юпитера, не веря в Егову? Цветы, и женщину, и звезды презирая, Стремиться к телу лишь, на душу не взирая? В пустых усилиях пустых успехов ждать? Не верить в небеса? О мертвых забывать? О нет! Я не из вас! Будь вы сильны, надменны, Будь вам жильем дворец или подвал презренный, — Бегу от вас! Боюсь, — о муравьи столиц, Сердца гнилые, сброд, пред ложью павший ниц, — Троп ваших мерзких! Я в лесу предпочитаю Стать деревом, чем быть душою в вашей стае!

Париж, 31 декабря 1848.

Полночь

X

ЗАРЯ

Мощным трепетом полон угрюмый простор. В этот миг Эпикур, Гесиод, Пифагор Предавались мечтам. В этот миг засыпали, Утомясь созерцаньем лазоревой дали, Полной звезд, пастухи из Халдейской земли… Водопад многоструйный мерцает вдали, Будто шелковый плащ отливая в тумане. Появляется утро на траурной грани, Розоликое, с блеском жемчужных зубов. Бык, проснувшись, ревет. Снегирей, и дроздов, И драчливых синиц неустанная стая Свищет, гомоном смутным леса наполняя. И бараны из мрака загона спешат И под солнцем густое руно золотят. И сонливица, свежестью споря с росою, Черный взор приоткрыв, тронув ножкой босою Башмачок свой китайский, шлет солнцу привет. Богу — слава! За скрытною ночью — рассвет, На холмах барбарис колыхнув с ежевикой, Возрожденье дарует природе великой, Гнезда будит привычным сияньем своим! С хижин в небо возносится перистый дым. Луч стрелой золотою вонзается в рощи. Солнце — всходит! Сдержи-ка! Пожалуй что проще, К слову чести чувствительным сделав их слух, Тронуть души Тролона с Барошем — двух шлюх!

Джерси, 28 апреля 1853

XI

«Когда виконт Фуко овернским кулаком…»

Когда виконт Фуко овернским кулаком Красноречивого гнал Манюэля, — гром Прошел по всей стране: народ рычал ответно; И море ведь кипит, чуть всколыхнется Этна. Тут мрачною зарей блеснул Тридцатый год, И зашатался вновь Бурбонов чванный род На троне вековом. В то черное мгновенье Уже наметилось гигантское крушенье… Но род, запятнанный тем взмахом кулака, Был все ж великим. С ним мы прожили века; Он все ж победами блистал в ряду столетий: Наваррец был в Кутра, святой Луи — в Дамьетте… А вот князь каторги, — в Париже, в наши дни, — Кому, как видно, зверь, палач Сулук сродни, Фальшивей Розаса, Али-паши свирепей, Впихнул закон в тюрьму, и славу кинул в цепи, И гонит право, честь, и честность, и людей — Избранников страны, ораторов, судей, Ученых — лучшие таланты государства. А наш народ, стерпев злодейство и коварство, Сто раз отхлестанный позорно по лицу, Но плюх не ощутив, торопится к дворцу, На люстры поглядеть, на цезаря… В столице Он, суверен, рабом трусит за колесницей! Он смотрит на господ — как в Лувре, сплошь в крови, Предатель с подлецом танцуют визави, Убийство в орденах, и Кража в платье с треном, И брюхачи — Берже с Мюратом непременным — Твердят: «Живем! Прощай, надежда, идеал!» Как будто бы таким народ французский стал, Что даже в рабстве жить способен и — ликует! Да! Ест и пьет, и спит, работает, торгует, Вотирует, смеясь над урной с дном двойным… А этот негодяй, молчальник, нелюдим, Шакал расчетливый, голландский корсиканец, Насытив золотом своих убийц и пьяниц, Под балдахин взнести свое злодейство рад И, развалясь, сидит; и видит вновь, пират, Французский свой капкан и римский, столь же низкий, И слизывает кровь людскую с зубочистки.

Брюссель, май 1852

XII

ЧЕТЫРЕМ УЗНИКАМ

(после их осуждения)

Честь — там, где вы теперь; гордитесь, сыновья! И вы, два смелые поэта, вы, друзья: К вам слава близится с лавровой ветвью гибкой! Сразите ж, дети, суд, бесчестный и тупой: Ты — нетленной добротой, Ты — презрительной улыбкой. В той зале, где господь на низость душ глядит, Перед присяжными, чья роль — отбросить стыд, Перед двенадцатью, чье сердце полно гнили, — О Правосудие! — таил я мысль в уме, Что вокруг тебя, во тьме, Дюжину могил отрыли. Вот вы осуждены (а им — в грядущем суд). За что ж? Один твердил, что Франция — приют Для всех гонимых. (Да! Я тоже вторю сыну!) Другой — пред топором, что вновь рубить готов, — Отомстил за крест Христов, Оскорбляя гильотину. Наш век жесток. Пускай! Страдальцами он свят. И верь мне, Истина, что для меня стократ Прекраснее, чем нимб святого благодатный, Чем золотой престол в блистающем дворце, — На худом твоем лице Тень решетки казематной! Что б в черной низости ни совершал подлец, Клеймо неправое бог превратит в венец. Когда страдал Христос, гоним людской враждою, Плевок мучителя, попавший в бледный лик, Стал на небе в тот же миг Беззакатною звездою!

Консьержери, ноябрь 1851

XIII

СДАЕТСЯ НА НОЧЬ

Искатель случая, бездомный человек Вошел в харчевню «Лувр» и попросил ночлег Себе и лошади, породистой, но чахлой. Мольер почувствовал: Скапеном тут запахло, Злодея Ричарда в нем угадал Шекспир. Перекрестился гость, вошел. В харчевне пир. Как встарь, гостиница освещена. Все та же Скрежещет и визжит, вся в сальных пятнах, в саже, Большая вывеска. Над Сеной есть окно. Здесь Карл Девятый жил. И, как давным-давно, На ржавой вывеске чернеют буквы: «…громы» — Обломок лозунга старинного: «Погромы». А в черном логове дым коромыслом, чад. Хохочут, пьют, поют и кружками стучат. В лоснящихся мехах избыток вин шипучих; Висят окорока на потолочных крючьях. В честь будущих удач гремит всеобщий смех. Тот крикнул: «Резать всех!», а этот: «Грабить всех!» Тот машет факелом слепящим и зловонным. Там кулаки в крови бьют по столу со звоном. Все печи докрасна раскалены. Еда Дымится. В хлопотах снуют туда-сюда Замаранные в лоск, в передниках багровых Низар и Риансе, два повара здоровых. Расселись за столы Фортуль, Персиль, Пьетри, Карлье и Шапюи, главарь их. Посмотри: Дюко и Мань внизу две подписи поставят И тут же паспорта подчистят и подправят. Руэр — Радецкого, Друэн — Гайнау ждет; И хрюкает сенат на свалке нечистот. Тут столько свалено грехов, что и епископ Не в силах отпустить. Всмотрись, исследуй близко, Послушай, как стучат их дряблые сердца. Входи без дураков, не корчи гордеца, Жми, не робей, хвастун, одетый и обутый Под Бонапарта! Чу! Приветствия как будто… Там рявкнули: «Ура!» Визг, ликованье, стон. И весь растрепанный, упившийся притон Моргает на тебя гляделками косыми. Вот бабы дюжие. Тебя знакомят с ними; И весело звучит их воровская брань, Здесь и маркиза Рвань и герцогиня Дрянь. Пылают их глаза. Сердца их не потухли. «Ты Регентство?» — Ну что ж, они напудрят букли. «Ты Директория?» — Оденутся в шелка. Хватай любую, вор. Капризничай, пока Есть у тебя мильон! Сядь около красавиц, На крыльях газовых порхай всю ночь, мерзавец! Шалят Сюэн, Монжо, Тюрго и д'Агессо. Сорока Сент-Арно мгновенно стибрит все. И тут же троица: Рейбель в хмельном угаре, С ним рядом Фульд — кюре, за ним Сибур — викарий. Чтоб чествовать тебя, готово все. Очаг Раздут и запылал на славу. И смельчак Взамен орла сову на старый герб наляпал. Народ, как тучный бык, повален тут же на пол И освежеван. Кровь стрекает в гулкий таз. И с тушей возятся, не опуская глаз, Тролон как живодер, Маньян как главный повар. Бычина жарится под оголтелый говор. И точит на ремне свой длинный острый нож Трактирщик Карреле, предчувствуя кутеж. Дымящийся бюджет на тот же крюк насажен. Еврейский выкормыш, ты церковью уважен. Лойола за тебя, а Ротшильд за тобой, Они верны тебе на каторге любой. Пора! Подходит срок. Приличия исчезли. Садись у камелька, плотней устройся в кресле, Согрейся, обсушись. Харчевня заперта — Стань королем, бандит, не бойся ни черта! Забудь о юности, сын маленькой креолки; Плюнь на величье, плюнь на чьи-то кривотолки! В притоне воровском, как дальше ни верти, Лишь пролитая кровь по-прежнему в чести; Лишь грязь прилипшая внушает уваженье. Мыслитель и герой, когда идут в сраженье, Бессмертной славы блеск проносят на челе. Ты славу сапогом расплющил на земле. Валяй, забудь про все, чем стоит красоваться. Под вопли карликов, под грохот их оваций Раздуйся пузырем, Аттила-лилипут! Жаркое на столе. Вся челядь тут как тут: Мопа, твой верный негр; Барош, твоя собачка, Вылизывает пол, что ты в крови запачкал. Меж тем как ширятся трезвон, и визг, и вой, — Там, далеко, в ночи, дорогой столбовой, Еще таинственной, по рытвинам опасным, Под небом сумрачным, что скоро будет ясным, С депешей срочною, пустив коня в карьер, Спешит Грядущее, несется наш курьер!