Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

Джерси, 28 мая 1853

XV

STELLA [9]

Однажды задремал я на песке прибрежном. Бриз разбудил меня своим дыханьем нежным, И я открыл глаза. Высокая звезда Сияла надо мной, лучиста и горда, В белесых сумерках, очарованья полных. Вдаль ветер убегал, разглаживая волны. Край тучки розовой лучами был согрет — И это был живой и полный мысли свет. Он согревал утес, прибой встречавший смело, И мнилось, что душа видна сквозь жемчуг белый. Ночь не ушла еще, но и во тьме горя, Полнеба обняла улыбкою заря. На мачте огонек светился, как стеклярус; Был черным весь корабль, и чистым, белым — парус. А чайки, на скалу спускаясь чередой, Следили за легко всходящею звездой — Небесной птицею, сверкающею странно. Душа подобного народу океана, Рычавшего внизу, к ней свой стремила путь, Дыханье затаив, боясь ее спугнуть. Великая любовь пространство наполняла, Трава у ног моих в смятении дрожала, Был слышен щебет птиц, и, счастья не тая, Цветок мне прошептал: «Она — сестра моя!» В тот миг, когда заря с остатком тьмы боролась, Я и самой звезды услышал ясный голос: «Да, я — звезда, чей свет встает к началу дня И очи жжет тому, кто хоронил меня. Я видела Синай, всходила над Тайгетом, Я — чистый изумруд, налитый дивным светом, В повязке золотой у ночи на челе. Рождаюсь я тогда, когда весь мир во мгле. О нации! Я вам Поэзией сияю. За мной шел Моисей, вела я Данте к Раю. Лев старый, океан, всегда в меня влюблен. Вставайте же смелей! Пред вами день зажжен. Сердца отважные! Мыслители! На башни! Пускай ваш взор горит! Глядите ввысь бесстрашней! Земля, расти хлеба! Жизнь, поднимись волной! Вставайте, спящие! То, что идет за мной, То, что зажгло меня предвестницей рассвета, — Свободы ясный лик, великий гений Света!»

9

Звезда (лат.).

Джерси, 31 августа 1853

XVI

ТРИ ЛОШАДИ

Три лошади, к стене привязаны одной, Болтали. Первая — конь с мраморной спиной — Ценою тысяч в сто, как фаворит Эпсома, Вскричала: «Sum qui sum» (латынь скотам знакома) [10] И сбруей золотой бахвалилась. Сто раз Ей руки белые ласкали ног атлас, И чуяла она, как женский взор влюбленный К ней, чистокровной, льнет с трибуны ослепленной. Зато и собственник имел доход большой. Коня военного узнали бы в другой: Лошадка-чудище, железная скотина, Что «скакуном лихим» зовется у Расина, Дыбясь, узду рвала, от радости пьяна, Двойною гордостью — от глупости — полна. На чепраке — шитье: «Ульм, Эсслинг, Лоди, Иена». В ней чванство было то, которому презренно Все непонятное и чуждое. Седло, Сплошь изукрашено, звенело тяжело: Она плясала вся, как бы рожок почуя. А третья — лошадью была крестьянской. Сбруя Веревочная сплошь — убогий туалет! Одер измученный… Казалось, то скелет, Еще обтянутый иззябнувшею кожей И на живую тварь поэтому похожий. Конь первый, чемпион, типичнейший болван, Сказал: «Здесь — папа, там — барон де Брисс, гурман; Для брюха врач — Бребан, для духа врач — Лойола; Благословляться, пить и кушать — три глагола: Их проповедует хозяин мой; он прав; Но я, царь скачек, все ж не погрешу, сказав, Что украшение для дерби — рой кокоток. Народу нужен бог и пастырь с плетью четок; Нам — стойла с бархатом, а для людей — Завет, Чтобы не слушали, черт их дери, газет! Ценнее Жокей-клуб, чем сатанинский разум. Без церкви общество должно погибнуть разом. Не будь я лошадью, монахом стал бы я!» «Мне сена б и овса поесть — мечта моя, — Вздохнула грустная мужицкая коняга. — Я день и ночь тружусь, хозяину на благо, Но, — спину видите и ребра? — бьют меня, Почти как негра бьют, двуногого коня. Счесть легче птиц в лесу, чем все кнуты, какие На мой крестец легли и на бока худые. Хочу я пить и есть. Я зябну. Я добра, Но столь несчастна!» Так звучала речь одра. Тут боевой скакун заржал, грызя попону, Как верноподданный: «Ура Наполеону!»

10

«Я — таков». (лат.)

XVII

ОДОБРЕНИЕ

О Франция!.. Пока внизу, во тьме, хрипят, Рыдают, мучатся, ты услаждаешь взгляд: Вот блеск Империи, звенящей стременами, Султаны гвардии, слепительной как пламя, Двор, где король бродяг себе нашел бы трон, Храм биржи, где сгребешь в неделю миллион, Венками юных дев обвитые солдаты, Лакеев тысячи — все судьи, все аббаты С их пляской мертвецов на золотых мешках; Вот банк, пред саблею простершийся во прах, Вот арсеналов мрак с их грудами снарядов, Вот проповедей мед взамен газетных ядов; Сенат и маршалы с их золотым шитьем; Париж расчищенный; карет надменный гром, Что к Лувру катятся с упряжкой восьмерною; Дневные празднества, балы порой ночною; Спектакли, игрища, иллюминаций вязь… Ты — коротко сказать — бандиту продалась! Что сохранила ты от прошлых достижений? Французы прежние — как древних римлян тени: О них мечтает лишь, стыдом пылая, внук. Мир славу чтил твою, вставал на грозный звук Твоих рожков — и он потребует отчета; Тебе ж на цезаря таращиться охота В кругу его Сенек — бесчисленных Ромье; Ты счастлива внимать епископской семье, Орущей: «Salvum fac imperatorem nostrum!» [11] Покуда спит Нерон в своем гареме пестром (И, верно, помянуть здесь надлежит шута!), Твоя душа — как пес, отведавший хлыста; Твой День Бастилии — под каблуком нахала, Над кем еще вчера Европа хохотала; Ты подвиги свои сама втоптала в прах, И песнь Марсельская мертва в тупых губах, И Поле Марсово — удел ворам карманным, Твоим властителям — Фортулям и Маньянам, Убийцам, чей плюмаж блистателен сверх мер, Средь коих — Карреле и Канробер Макер. Ты вся теперь — ничто: да, это факт бесспорный; Успела ты забыть в покорности позорной, Отцов, Бастилию сумевших разметать. По воскресеньям ты в Куртиль спешишь — гулять; Смеешься, пляшешь, пьешь, не устыдясь нимало, Как девка пьяная в объятиях капрала. Его пощечинам ты утеряла счет. Идя назад, бульвар пересекая тот, Где бойня столько дрог наполнила телами, Где женщин, и детей, и стариков рядами Пальба внезапная свалила возле стен, — Ты свищешь «Тюрлюрет», поешь «Фаридонден»! Что ж, падай, продолжай… Я одобряю это: Ведь самый черный мрак — предшественник рассвета; Ведь возрожденье — твой, о Франция, закон; Ведь будет же твой стыд стократно искуплен! Грядущему нужны гигантские усилья. Ты, знавшая побед сверкающие крылья, В повозку пьяного сатрапа впряжена. Что ж, пусть: ты к чудесам теперь присуждена. Мир в некий день тебя увидит вновь крылатой: С твоим падением ты счет сведешь отплатой, О Родина моя! Из пропасти твоей Ты выйдешь, изменясь — и во сто раз светлей! Да! Жизнь идет вперед, и мы увидим вскоре Луч Завтрагордого в сегодняшнем позоре, И, жрица гневная, ты, ниспровергнув гнет, За каждый шаг назад шагнешь сто раз вперед! Что ж, пяться, погрязай и падай, — одобряю! Льсти повелителю, ласкай лакеев стаю! В грязь, в грязь! Тролон? — Целуй! Барош? — Сапог лижи! Ведь близок день: зарей зардеют рубежи; Ведь распрямишься ты, о мой народ согбенный, И, точно ягуар, в ловушку заманенный, В борьбе отчаянной, твоих падений ров Ты мерой изберешь для высоты прыжков! Я рад, я верю, — да! Но знаю: мир потратит Немало времени, пока ты рявкнешь: «Хватит!» В тебя, как в решето, бесследно все течет, Но грозным в некий день проснешься ты, народ, И всем предстанешь вдруг — преображенный, стойкий. Ты из Империи — болота и помойки — Блестящим вырвешься и, липкий сбросив ил, Все в мире озаришь размахом мощных крыл! И свалятся, звеня, короны с властелинов; И папа, крест сорвав, тиару в страхе скинув, Как волк, под кафедру забьется, весь дрожа; Фемида гнусная, сподвижница ножа, В ночь канет, в ужасе, чудовищем кровавым. Глаза сиянием зажгутся величавым, Рукоплескания до полюсов плеснут, Все угнетенные отрадно вьюк стряхнут, Победу ощутят и жизнь приветят хором, — Лишь ты развей твой стыд по всем земным просторам!

11

«Храни нашего императора» (лат.).

Джерси, сентябрь 1853

Книга седьмая

«СПАСИТЕЛИ СПАСУТСЯ»

I

«Гремите ночь и день, о трубы мысли гневной!..»

Гремите ночь и день, о трубы мысли гневной! Когда Исус Навин, мечтатель, в зной полдневный Вкруг вражьей крепости народ свой вел, пророк, Ему предшествовал трубящий грозно рог. Раз обошли, и царь согнул от смеха спину; Еще обход, и он велел сказать Навину: «Ты, что же, думаешь мой город ветром сдуть?» При третьем шествии возглавил трудный путь И трубам и бойцам святой ковчег Завета, — И дети малые сошлись плевать на это, В свистульки детские насмешливо свистя. К четвертому — пришли, уборами блестя, И сели женщины меж древними зубцами, Крутя веретено проворными руками, Швыряя камешки в Ароновых сынов. На пятом шествии со стен раздался рев Безногих и слепых, желавших рог упорный Послушать со стены, с ее громады черной. Шестой замкнулся круг, и на крутой гранит Столпа дозорного, что с громом говорит И гнезда орлии таит среди карнизов, Царь вышел, хохоча, и кинул сверху вызов: «Евреи, вижу я, лихие трубачи!» И старцы вкруг него смеялись, как сычи: Вчера трусливые, они спокойны ныне. Седьмой сомкнулся круг — и рухнули твердыни.

Джерси, 19 марта 1853

II

НА ПОПЯТНЫЙ

1 Твердил я: «У солдат весьма понурый вид. Зачем их держит он в загоне? Французам порох люб: когда рожок звучит, Страна поет и бьет в ладони. Убийство можно скрыть порфирою войны. «Quos ego!» — повелитель крикнет, [12] И из его злодейств, из черной глубины, Маренго новое возникнет. Что ж, — пусть он славы клок своим бойцам швырнет, Его изменою клейменным; Пусть победителем со свитой он пройдет Перед наместником Тролоном; Пусть, от истории ошейник пряча свой, Он позолоты кинет блики На дышло старое у колесницы той, Где вез победу вождь великий. Он станет цезарем, перешагнет за грань, Размечет ветхих царств обломки, Затем спокойную взнесет над миром длань, Сжав молнию — в замену «фомки». Порядка старого машину сломит он; Добьется он побед и чести. Вот Лоу, Ростопчин, вот Блюхер, Веллингтон, — О, сколько поводов для мести! Удобным случаям нет счета в наши дни, И мига ждет он неуклонно: Нельзя ж торчать в грязи, нельзя коснеть в тени, Бойцов имея полмильона. Нельзя ж оставить им их каторжный урок: Им подвиг нужен, воздух далей; Для своры воинской необходим паек Военных сводок и медалей. Его бойцы, как псы (декабрьская печать На них еще паршой гноится), Не могут же вовек бульвар Монмартр глодать За неименьем Аустерлица!» 2 Вздор! Замечтался я. И нет иллюзий вдруг. О, слава!.. Сон пустой и краткий… Империя сдержать не может свой испуг И отступает в беспорядке. Солдаты! Ваш Суфлар мир укреплять готов, Штыки Мандрену не по вкусу. О, кара! За него убили вы отцов, Бойцы! Вы покорились трусу! Ваш лавр он погубил, — презренный негодяй, В чьем сердце грязь и медь смесились. Дрожите! Русский царь явился на Дунай, А вы за Рейн не устремились! 3 О, бедные бойцы, в чьих взорах меркнет свет, О, дети Франции распятой! Прощай, шатры! Прощай, бивак! Надежды нет! Всему, всему конец, солдаты! Увы! В сражениях вам не отмыть огнем Кровь преступления с ладоней; Оно для нас капкан, для вас же — бездна в нем! Что делать! Ведь Картуш на троне. Да, с Декабрем вовек не разорвете вы — Орда позором заклейменных! Храните ж на руках, на шпагах и — увы! — На гордых некогда знаменах Ту грязь, что ужасом висит у вас в семье, Что умилила бы дракона, Но устыдила бы, застыв на их тряпье, Всех живодеров Монфокона! Храните ж грязь и кровь, храните скорбь и стыд: Ваш вождь — трусливее старухи — Велел вам пятиться; и пусть лицо горит От иностранной оплеухи! По росту своему пигмей принизил вас; Смел в кражах он, не тигр — гиена. Прощай, величье битв, победы славный час! Прощай, Ваграм! Прощай, Иена! Клей грязи облепил вам крылья, и рука Убийства управляет вами. Конец! Отныне вам передник мясника Нести как воинское знамя! Не быть вам Армией Великою, не вам Под гордым знаменем трехцветным Впивать сраженья дым, внимать его громам И после — кликам жен приветным; Не вам триумф колонн и арок, где встают Героев тени, вас достойней; Увы! Довольствуйтесь попами, что дерут Те Deum свой на скотобойне! Пальм искупительных вам не добыть в полях В замену пальмам, встарь добытым, И не видать вовек на ваших скакунах, Как слава гриву золотит им! 4 Итак, неначатой поэма отцвела! У Ганнибала нервы сдали. Европа дикий свист, ликуя, подняла При столь внушительном скандале. Итак, племянничек удрал сквозь черный ход! Итак, храбрец наш и рубака, Усач воинственный, чей разверзался рот И хвастовством гремел из мрака, Наш цезарь, на кого лакеи по утрам Наряд военный надевают, Галунный людоед, чье низколобье нам Султаны пышные скрывают, Убийца, кто умел, осанной окружен, Казаться всех невозмутимей, Играя — весь в крови из стоков Тикетонн — Вождя Иены в пантомиме, Герой, повергший всех иезуитов ниц, Умом кичившийся пред нами, Явил Истории свой нос — мишень яиц — И глаз, подбитый медяками! И армия, — увы, обманутая им, — Глядит понуро и угрюмо, Как за кулисы он бежит, презренный мим, Средь хохота, свистков и глума! Фигляр отхлестанный дивил талантом мир, Злодейства совершать умея, Но Фридланд не по нем, видать, и Абукир: По нем лишь ночь Варфоломея. С него, столь гордого, тупой казак сорвал Сюртук, расшитый «под гусара», И русскому ослу зеленый цезарь стал Едой… Ура! Греми, фанфара! Базиля-хвастуна трясет озноб, увы! И Аграманта резь скрутила; И уши заячьи у волка с головы Свисают жалко и уныло. Бахвал трепещущий в нору свою ползет; Сверкнуть клинком боится ратник; Фанфара умерла, чуть заикнувшись; флот Вернулся в порт, орел — в курятник! 5 И все воители, сверканьем эполет Слепя в дворцах и замках взгляды, Твердят: «Нам Франции довольно на обед; К чему нам грубые снаряды?» Форей бежит, крича: «Полегче, государь!» Рейбель бубнит: «О, силы ада! Притихнем! Гвардию, как слышно, двинул царь, И нам шутить с огнем не надо». — «Сидите дома, сир! — им вторит Эспинас. — Ведь русские — народ престрогий!» И Леруа: «Декабрь вполне прославил вас, О принц! В тепле держите ноги!» Маньян советует: «О цезарь! Пей, люби!..» Мечта мечтой осталась вздорной. И слышу, — о печаль! — как там, во тьме, в глуби Лев Ватерло смеется черный!

12

Я вас! (лат.).

Джерси, июнь 1853

III

ЧЕРНЫЙ СТРЕЛОК

Кто ты, охотник? Мерцают зарницы, С криком зловещие носятся птицы, Ветер жесток. Тот я, кто в сумраке ночи таится, — Черный стрелок. В лесу листы качаются со свистом, Как будто духов зла, Застигнутых на празднике нечистом, Укрыла ночи мгла. На небесах, под облаком волнистым, Луна свой луч зажгла. Целься в косулю! Смеркается рано, Скоро вечерняя дымка тумана Скроет лесок. Целься в монархию, целься в тирана, Черный стрелок! В лесу листы… Видишь оленя у глыбы гранита? Целься, охотник, а после труби ты В звонкий свой рог. Целься в священника-иезуита, Черный стрелок! В лесу листы… Молния рвет глубину небосклона. Нет, не добраться до рощи зеленой, Лис изнемог. Целься смелее в судью и шпиона, Черный стрелок! В лесу листы… Яростных призраков рой бесноватый Встретишь бесстрашно ты, гневом объятый, Грозный, как рок. Целься же, целься в монаха, в аббата, Черный стрелок! В лесу листы… Мчатся собаки, в их лае — тревога, Близко, должно быть, медвежья берлога, Враг недалек. Целься же в папу — наместника бога, Черный стрелок! В лесу листы… Медленно волк убегает, слабея. Свора безумствует. Целься скорее, Сбей его с ног! Целься, стреляй в Бонапарта-злодея, Черный стрелок! В лесу листы проносятся со свистом, Как будто духи зла, Застигнуты на празднике нечистом, Бегут… Редеет мгла, Поет петух. Под облаком волнистым Заря костер зажгла. Сердце открылось прекрасной надежде, — Скоро ты станешь могучей, как прежде, Близится срок, — Франция в белой, лучистой одежде, Черный стрелок!

Джерси, сентябрь 1853

IV

РИМСКАЯ КЛОАКА

Вот люк. Вот лестница. Скорей сходите, гости, Покуда, хохоча, играет стража в кости, Негодование презрев седых матрон; Пусть вопль глашатая летит со всех сторон, Что хвалит качества нумида или дака; Пускай крылатая идет в лавчонках драка Этрусских зеленщиц и римских гончаров, Кидающих рои весьма соленых слов; Сходите. Видите: таинственные своды, Заиленный провал, лукавые проходы, Где из гнилых щелей, тревожа липкий тлен, Скользят тарантулы вдоль прокаженных стен. Ужасные места! Над этим клейким сводом Сияют небеса, и полон цирк народом, И грохот колесниц о грудь сабинских плит С другими шумами, с ветрами, с громом слит. Толпой веселою гудит священный форум; Суда в Остийский порт вошли, дыша простором; Строй арок искрится; на камне межевом Волчата дивные, Рем с Ромулом, вдвоем, Прильнули, жадные, к сосцам волчицы медной; Неподалеку Тибр волною плещет бледной; Коровы рыжие туда приходят пить, И падает с их губ серебряная нить. А гнусному везде дорога подземелью; Порой отдушины мелькают смрадной щелью У ног прохожего, маня к себе свиней; Рекой вздувается клоака в дни дождей; Сверкает в полдень люк, заделанный решеткой, И брусья грубые ложатся тенью четкой, И с зеброй схожею становится стена, А дальше снова мрак, миазмы, тишина. Как в бойне, грунт порой блестит кроваво-красный: Здесь камни облиты испариной ужасной. Здесь мрак, чума и ночь вершат свои дела, Здесь крыса на бегу крота толкает; мгла Дает приют ужам, скользящим молньей черной; Лохмотья, черепки, подгнивший столб опорный; Чертою радужной улиток жирных слизь; Вот сети пауков вдоль балок обвились; Вот луж таинственных мерцающие взгляды, Где, вялые, кишат неведомые гады, Во тьме и плесени всечасно копошась, — Как будто древних гидр там укрывает грязь. На них охотятся хрустящие медведки. Блестя чешуйками, мох розовый и редкий Как бы мозаикой сквозь черный ил пророс; Зловонья здешнего и стоик бы не снес; Чумными язвами зеленый пол зияет; Мышей летучих рой средь сумрака летает, Подобно голубям, что реют меж цветов; И мнится: в темноте извилистых ходов Мегеры Атропос витает ропот слабый… Порой скользит нога на дряблом теле жабы; Порою лестницы зловещая ступень Вдруг обрывается куда-то в пропасть, в тень. Все липко, смрадно, все бесформенно, отвратно… Застенок, свалка, склеп, отстиранные пятна, Духи прогорклые персидских пузырьков, Все омовения пред ликами богов, Тазы нечистые усталых куртизанок, Кровь гладиаторов, рабов и христианок, Убийства, оргии, где страсть забыла стыд, Котлы пролитые колдующих Канид, Харчевен выплески, Тримальхиона рвота — Вся мерзость римская, которой нету счета, Вся мировая грязь сюда за годом год Стекает каплями сквозь ноздреватый свод. Там, наверху, — живут, багрят уста кармином, Играя чашами, венчают лоб жасмином; Народ, в цветы укрыв карбункул роковой, Поет. Ну, а сюда из язвы каплет гной. Да, здесь, меж нечистот, в клоаке этой дикой Весь Рим, великий Рим, с его судьбой великой — Державный, низменный, страдающий подчас — В бездонном гноище, сам гнилью став, погряз… Огромное Ничто здесь назначает встречи — В притоне мерзостном. Старуха, горбя плечи, Дрожа и жалуясь, нечистый свой мешок Опорожняет здесь, — и царства рушит рок! Постыдным ужасом она полна — трущоба: Отбросы гнусные жилища, града, гроба — Все сверху падает в презренный этот сток. А в глубине, во тьме, где пролететь не мог Ни луч полуденный, ни ветра свежий трепет, — Из тлена черного ночь новый ужас лепит; Глаза и челюсти, желудки, позвонки, Скелеты трухлые и кожи лоскутки — Сплошною кучею. Гляди с тоской и страхом На то, что было жизнь, и стало тленным прахом, И грязью жадною почти поглощено. Обличья различить в лохмотьях не дано: И падаль взбухшая — скажите мне, живые: Псы ль околевшие иль цезари гнилые?

Джерси, 30 апреля 1853

V

«В июне съездил я в Брюссель…»

В июне съездил я в Брюссель. Мне говорят: «А знаете ли вы, что натворил пират?» Свершил убийство он, но по суду, прилично: С Шарле на площади прикончены публично Сирас и Кюизинье несчастные… Злодей Их сам обрек на казнь, их сам рукой своей В ремни увязывал на роковой «качалке»… О, цезарь! О, герой! О, победитель жалкий, Ночной спасатель!.. Бог из недр земли извлек Пшеницу, и лозу, и светлых вод поток, Плоды румяные, цветы, где гуд пчелиный, И дуб, и лавр. А ты — радетель гильотины. Да, принц! Любой из тех, чей вотум ты стяжал, С тобой бы встретиться в лесу не рисковал! Лоб у меня горел… Пошел я в город. Тьмою Он залит был, дышал гражданскою войною; В прохожих — призраков ужасных видел я; Бежал я в мирные, сплошь в золоте, поля. О, взрыв душевной тьмы в ответ на преступленье! Природа не могла мне дать успокоенья; Даль, воздух, зелень — все томило дух. Я знал, Что в этом мире жив убийца, — и дрожал. Неуспокоенный, прошел я больше мили — И тени вечера в лазурь печально всплыли; Как саван трепетный, вокруг сгущалась мгла. И вот настала ночь, и вот луна взошла Кровавая, и в тьму, как в траур, облачилась, И в небе — головой отрубленной катилась.