Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

Джерси, июль 1853

VIII

ЖЕНЩИНАМ

Какая мразь кругом! Величье сохранили Лишь женщины… Цветы на стенах кровь прикрыли, Гремят балы; пускай злодеев грязный рой Вальсирует. Но вы, о сестры, взор живой С презреньем шлете им, плечами пожимая; В усмешке нежных губ — мерзавцам кара злая! Пускай сверкает фрак расшитый и бандит В перчатке пятерню когтистую таит, Пусть галуны горят на треуголке гнусной, — Смешно вам это все: весь этот блеск безвкусный И этот новенький — уже червивый — трон. К вам, женщины, господь был милостивым: он Лишь чайкам легким дал бесстрашно льнуть к пучине И вам, красавицы, предстать как героини. Величье их теперь и дедов честь в былом — Вот все, что есть у нас. Проклятье! Ночь кругом; Взор сумраки томят всё более густые! Народ французский, да, народ-пророк, мессия, Всечеловечьих прав бестрепетный кузнец, Чьей наковальни гром в мир из конца в конец Летел, чей горн блистал вулканом звездной пыли; Народ, развеявший, как прах, зубцы бастилий, Швырнувший в ярости, став самодержцем вдруг, Века монархии под медный свой каблук, Сметавший королей с их грозными полками Одним дыханием, как дымку над полями; Пред кем низверглись вмиг, лишь рассердился он, И Робеспьер-гигант и великан Дантон; Да, гордый мой народ, народ непобедимый, Сегодня весь дрожит, как лист, грозой гонимый; Не смеет пикнуть он, испугом обуян: Пред ним болтун Тролон и солдафон Маньян!.. Да, это зрелище!.. Нас в кулаке сжимая, Средь общей нищеты мильоны проедая, Руэры и Мопа, ночных канав приплод, Восходят; все молчат… Нас подчинивший сброд, В Кайенне каторжной предсмертный ад устроив, Туда, в среду убийц, высоких шлет героев; Молчат… В понтонах бред; в ответ — хотя бы звук… Детей гноят в тюрьме в Алжире; тишь вокруг… Вы плачете? Ну что ж! Но умный — втайне плачет. Палач, кровавый жнец, в своей телеге скачет С корзиной полною; хотя бы вздох один… А он — он царствует, Тиберий-Эдзелин; Он, сколопендра, счел себя за скорпиона; Он вешать, как палач хотел бы неуклонно; В крови измазанный, прелат ему кадит; Он, цезарь-нетопырь, хвастливо говорит Царям: «Вот скипетр мой»; шпане: «Вот преступленье». Он победил; обмыт, приняв благословенье, С державою в руке, в порфиру облачен, Войдя в историю, к ядру прикован он И нам плюет в лицо. И правит!.. Все безгласны… Лишь вам, о женщины, в чело волною красной Негодование кидается и стыд, Волнуя грудь, — и взор сквозь пленку слез горит; Для деспота у вас презреньем налит кубок, И коршуны дрожат под клювами голубок! Изгнанник вдумчивый, я воздаю вам честь! О да, вы — нежный пол, в котором воля есть Любить и сострадать, вести борьбу святую, Спасая Францию, спасая Ветилую. Геройских можете вы достигать высот, И там Шарлотта вдруг или Юдифь сверкнет. На вашей доблести всегда налет печали: Вы были Порцию, Корнелию нам дали, Вы были Аррией — с улыбкой под ножом. Ваш дух пылает тем немеркнущим огнем, Что светит нациям, паденья мрак рассеяв, Что вдохновляет мать героев Маккавеев, Что Амадиса пыл в грудь Жанны д'Арк струит И злобным деспотам на их пути грозит, Преградой стойкою триумфам их и гневу Святую ставя мать иль благостную деву! И если вам порой, в видении ночном, Архангел Михаил с пылающим мечом Предстанет в небесах, прекрасный и крылатый, С презренной гидрою, его стопами смятой, — Нам как Свобода он, как Слава предстает! Кто ж эту красоту и нежность наречет? И сердце говорит, — и есть тому причина, — Что ангел — женщина скорей, а не мужчина!

Джерси, май 1853

IX

НАРОДУ

Безмерный океан с тобою схож, народ! И кротким может быть и грозным облик вод; В нем есть величие покоя и движенья; Его смиряет луч и зыблет дуновенье; Он — то гармония, то хриплый рев и гром; Чудовища живут в раздолье голубом; В нем созревает смерч; в нем тайные пучины, Откуда и смельчак не выплыл ни единый; На нем как щепочка любой колосс земли; Как ты — насильников, крушит он корабли; Как разум над тобой, над ним маяк сверкает; Он — бог весть почему — то губит, то ласкает; Его прибой — на слух как будто стук мечей — Зловещим грохотом звучит во тьме ночей, И мнится, океан, — как ты, людское море, — Сегодня зарычав, все разворотит вскоре, Меча на берег вал, как бы металл меча; Он Афродите гимн поет, ей вслед плеща; Его огромный диск, его лазурь густая Полночных звезд полны, как зеркало блистая; В нем сила грубая, но нежность в ней сквозит; Он, расколов утес, травинку пощадит; Как ты, к вершинам он порою пеной прянет; Но он, — заметь, народ! — вовеки не обманет Того, кто с берега, задумчив и пытлив, Глядит в него и ждет, чтоб начался прилив.

Берег океана, июль 1853

X

«Макбета ведьмы! Эй! Тащите ваш котел!..»

Макбета ведьмы! Эй! Тащите ваш котел! Я вам для варева Империю обрел; Берите старую и новую. На мясо Взять надо толстяка Берже и Эспинаса; Вздувайте уголья, варите хорошо! Вот вам Реаль, Мопа, Юллен, Маре, Фрошо; Святой Наполеон и с ним святой Игнатий, Фуше попорченный, Тролон, подгнивший кстати. Откиньте Аустерлиц, прибавьте Сатори — И, груди разметав, мешайте до зари. Увидев, как пигмей ползет из великана, Сумейте выпарить остатки Талейрана; Пусть дядя вверх идет, и вниз — племянник-вор. И что ж получится у вас в котле? — Позор!

Джерси, 26 мая 1853

XI

ПАРТИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

«Друзья и братья! При наличии этого бесчестного правительства, отрицающего всякую мораль и препятствующего всякому социальному прогрессу; при наличии этого правительства, убийцы народа и насильника законов; правительства, которое рождено силой и должно погибнуть от силы; правительства, которое вознесено преступлением и должно быть низвергнуто правом, — француз, достойный имени гражданина, не знает и не хочет знать, есть ли где-нибудь подобие выборов, комедия всеобщего голосования и пародия всенародного опроса; он не спрашивает, есть ли голосующие люди и люди, заставляющие голосовать; есть ли стадо, именуемое сенатом и рассуждающее, и другое стадо, именуемое народом и подчиняющееся, он не спрашивает, действительно ли папа будет короновать у центрального алтаря Собора Парижской богоматери человека, который (не сомневайтесь это неизбежное будущее) будет прикован палачом к позорному столбу. При наличии г. Бонапарта и его правительства гражданин, достойный этого имени, делает и должен делать одно: он заряжает ружье и ждет подходящей минуты.

Джерси, 31 октября 1852».

(Декларация республиканских изгнанников на Джерси по поводу Империи, опубликованная в «Momteur» и подписанная в оригинале: Виктор Гюго, Фор, Фомберто)

«Мы всеми силами души клеймим недостойные и преступные манифесты партии преступления».

(Риансе, газета «Union», 22 ноября)

«Партия преступления подымает голову»

(Все бонапартистские газеты хором)
Итак, правитель сей с когтистою рукой, Подложный Бонапарт и цезарь накладной, Бесспорный Богарне, да и Верхюль отчасти, Тюремщик яростный, предавший папской власти Республиканский Рим, чтоб распяли его, Убийца родины и слова своего, Ничтожный выскочка, слепой судьбы находка, Под маской гордости прожорливая глотка, Его высочество, ловкач средь катастроф, Волк, на кого спустил я стаю гончих строф, Пират и горлорез, бесстыжий, беспощадный, — Он триумфальный день в позор окутал смрадный, Злодейством славу смёл, поверг победу ниц, Он у истории похитил Аустерлиц; Бандит, он лаврами свой нож прикрыл заране; Все им растоптаны — рабочие, крестьяне; Он грудой мертвых тел — «мятежникам в пример» — Заставу завалил вблизи Сите-Бержер; Он саблей грубою рубнул свою присягу, Убил законы он, стремление ко благу, Честь, справедливость — все, вплоть до надежд, убил; Он кровью Франции святою обагрил Струи всех наших рек от Сены и до Вара; Он Лувр себе добыл — не гроб в грязи Кламара; Теперь он царствует, и подлая пята Твои, о родина, расплющила уста! Вот что им сделано! Я не приумножаю… Когда ж разбойника и всех мерзавцев стаю С негодованием у власти увидав И жаждая конца насилий и расправ, Мы кличем, ужаса полны и отвращенья: «Вставайте, граждане! Хватай, народ, каменья! Прочь саблю гнусную, что даже и не меч! Пусть вновь сияет День, пусть Право держит речь!» — То это, значит, мы, кто от ножа бежали, От лап разбойничьих, — разбойниками стали! То это мы зовем гражданскую резню И тащим факелы — страну предать огню! Так!.. Растоптать закон и властвовать террором; Быть плутом, циником, лжецом, убийцей, вором; Мерзавцем будучи, «я — цезарь» бормотать; И мысль, и жизнь, и вздох давить и удушать; Заставить пятиться Восемьдесят Девятый; Затычкой рты заткнуть у прессы и Палаты; Как зверя, нацию в намордник затянуть; В казармах царствовать, в альковах нежа грудь; В бюджете лаз пробить прохвостам восхищенным; Обречь несчастный люд прожорливым Тролонам, Затем, что был народ — давно до наших дней — Добычею дворян и жертвой королей; Дать на съеденье псам объедок этот львиный; Себе мильоны взять с улыбкою невинной; Всем афишировать, что в нем сидит сатрап; Кутить в открытую в кругу распутных баб; Героев истязать, на каторгу упрятав; Изгнать всех честных; жить меж нравственных кастратов, Как византийский царь средь евнухов-рабов; Знать ремесло убийц и трюки шулеров; Все это — о народ! — и честь и добродетель!.. А если кто-нибудь, всех мерзостей свидетель, Изгнанник, веруя в закон, сквозь фимиам Вдруг крикнет деспотам и верным их войскам: «Вы — угнетение, разбой, неправосудье; А вы — солдаты их, вы — сабли и орудья; Земля, покорствуя, лежит у ваших ног; Мы — пыль ничтожная, а вы — колосс и бог; Ну что же, вступим в бой, явив свою природу: Вы — за насилие, а мы — мы за свободу!» И если, показав понтонов черный флот, Изгнанник тот опять к народу воззовет: «Французы! Страшен день бесплодных покаяний Над прахом праведных, над памятью терзаний!.. Воскресни, Франция! Имперский гроб разбей, Нерона-паука сорви с груди своей Прекрасной, хоть в крови! Покинь земное лоно, Сжимая честный меч и хартию закона!» — И если этот крик личину со лжеца Сорвет, и поразит пирата, и в сердца Проникнет истиной и станет мыслью здравой, То мы — преступники! Ты слышишь, боже правый? Вот что они твердят перед лицом твоим, Провидец, для кого прозрачны мрак и дым, Что перед вечными очами громоздится! Как! На руках убийц и кровь еще дымится; И не успел еще истлеть в кровавых рвах Сраженных стариков, детей и женщин прах; Еще в крови Париж; еще порхает в небе Присяга ложная!.. И вот, среди отребий, Отбросов общества, какую речь ведут! О, ропот ярости, упрятанной под спуд! Вот жирный выкормок, веселый и румяный, Твердит: «Мешает спать шум этот неустанный; Вое ладно; у купцов утроилась лихва; На наших женщинах — цветы и кружева!» — «К чему тут жалобы? — орет второе Некто. — Бродя бульварами, лоща асфальт проспекта, На бирже сотни три беру я каждый день; Деньга рекой течет — глотай, кому не лень! Три франка десять су гребет простой рабочий — Ведь это ж рай! Париж кипит с утра до ночи. А демагогов нет: их выкинули вон; Тем лучше. Принц меня в восторг приводит: он Умеет жить, хоть я постиг его не сразу. Ну, выгнал он глупцов, мятежную заразу, — Мне что? А мертвые… Мир этим дуракам!.. Пусть умные живут! В какое время нам Дышалось так легко и были мы так сыты От поземельного и общего кредита? Республика еще рычит из тайных нор; Ужасно!.. Труд, прогресс, права, свобода… Вздор! Еще вчера я взял изрядный куш на франке. Я в декламациях не нахожу приманки И, правду говоря, не вижу в том забот, Что совесть падает, коль ренты курс растет». О, мерзостный жаргон! Им говорят и пишут!.. Ну, слушайте же все, кто счастьем так и пышут, То, что мы скажем вам, но скажем только раз! Да, мы, гонимые по всем путям сейчас, Без паспорта в руках, без имени, без дома, Да, мы, изгнанники, не знавшие надлома, Не пожелавшие, чтобы дичал народ, Но и отвергшие заране эшафот И репрессалии — когда вернется право; Мы — те, кого пока поверг Мандрен кровавый, Мы, чтоб убить позор, свободу воскресить, Сияньем совести все лица озарить, Освободить мадьяр, ломбардцев, немцев, римлян, Над всей Европою, хоть горизонт продымлен, Вновь мать-Республику взнести как солнце прав; Дворцы и хижины избавя от расправ, Дать Братству расцвести, как встарь, цветком любимым, Труд сделать правилом и правом нерушимым, Из гроба каторги открыть страдальцам путь И в семьи скорбные кормильцев их вернуть И вырвать, наконец, век и народ великий Из лап насильника и всей преступной клики, — Чтоб этого достичь, с пылающей душой Мы снаряжаемся в тиши и тьме ночной И объявляем всем, что мы вполне готовы (Страдания — ничто; заслуга — в жертве новой) За это жизнь отдать, лишь бог прикажет нам! Ведь лучше умереть, чем видеть этот срам; Ведь всех попрал сапог морального урода: У нас — нет родины, у вас — взята свобода! Да, знайте все, кому докучен рокот гроз, Кто, в жажде золота, по горло влез в навоз, Что мы не предадим народ на истребленье; Что будем призывать до смертного мгновенья На помощь Франции, хрипящей под пятой, Как предки делали, восстанья взрыв святой! Мы бога вынудим ударить в мир громами! Вот наши замыслы. Вот каковы мы сами: Мы предпочтем, — пусть рок раздавит нас, резвясь, — Чтоб наша кровь текла, чем прела ваша грязь.

Джерси, ноябрь 1852

XII

«Твердят мне: «Берегись!..»

Твердят мне: «Берегись!»; советуют серьезно: «Нерону метя в грудь, Таись! Нельзя идти, трубой сатиры грозной Свой возвещая путь. Припомни Эттенгейм; ловушек бойся; знака Жди — хоть бы много лет. Будь как Херея: он пришел под сенью мрака, Один, переодет. Лишь осторожность нас хранит от ям и петель, Лишь тьма нас может скрыть». Нет! Тем я жалкую оставлю добродетель, Кто долго жаждет жить.

Джерси, август 1853

XIII

ЮВЕНАЛУ

1 О старый Ювенал! Давай вернемся в школу; Сойди с Олимпа вниз; дай отдохнуть престолу, С которого века сатирой ты гремел. Вокруг нас множество довольно странных дел; Но стало истиной, коль верить Риансею, Что, если дни прошли над этой кровью всею, Прошел годок-другой, то, как ни бормочи В могилах мертвецы, убитые в ночи, — Убийство и грабеж не преступленье боле. Вейо, кто дружески прильнул плечом к Лойоле, Твердит нам, что когда желанный час настал (Тут нашему уму едва ли ждать похвал), И ладан в Нотр-Дам торжественно курится, И на поповские листки подписка длится, То ясно: отшвырнув поганый саван свой, На гордый пантеон сменив свой гроб гнилой, У Фульда заручась обилием кредита, Умыто судьями, красотками завито, В кругу апостолов, среди учеников, Плюя в мечтателей, в поэтов-дураков, Из коих ни один ему не внял, бедняга, — На трон взлетело Зло, надев личину Блага. 2 Оно — порядка столп, религии оплот; «Расцветом деловым» оно себя зовет. В мундире маршала красуется Измена; Перед Успехом гнут епископы колена; Преступное в четверг — в субботу славным чтут; У куртки-честности давящий ворот рвут; Все сказано. Мораль давно уж в детство впала; Честь — дура старая, затворница подвала. О бронзовый мудрец! Нельзя ль в наш мозг тугой Попробовать ввести новейших истин рой? Раз в копях угольных, в трактирах, в лавках тоже, Купив за пять, продашь за двадцать и дороже, То, значит, западня, нам радость дав сию, Чиста и праведна, и — не в пример бабью — Злодейство кажется чем старше, тем прекрасней. Ворона лебедем становится, как в басне. Любой полезный труп нам аромат струит. Кто про декабрьскую резню заговорит, Когда уже нюнь? Все утонуло в травке. Теперь вопрос не в том; теперь полны прилавки: Шерсть, хлопок, сахар, лен — в цене. А дни летят, Измены пакостность и вероломства смрад С теченьем времени ослабевать способны, А сами действия весьма в делах удобны; Убийство ж подлое сменить умеет вмиг Обличье призрака на херувимский лик. 3 В такие дни, когда пошла торговля шибко, Пойми: добро вредит, а нравственность — ошибка; Пойми: когда Сатурн веков сгущает мрак, Нерон — в спасителях, в преступниках — Спартак. Пусть мысль упрямая бурчит и хмурит брови И совесть призраком встает у изголовий, Бессильным шепотом проникнуть силясь в слух, — Никто не слушает брюзжанья двух старух. Камнями Сцеволу казнит Нарцисс газетный. Пора нам свыкнуться с той лампой многоцветной, Что под иным углом любой рисует герб, — Так, что в Делангле вдруг нам видится Мальзерб. Признаем, что Лебеф велик, Персиль прекрасен. А стыд — в помойку! Там он будет неопасен. 4 Наличность наших касс — вот истина и честь. Когда притихло все, к народу станет лезть Лишь явный сумасброд с протестом запоздалым, Негодование являя жестом шалым. Кой черт! Нам надо жить и улицей дышать; К чему настойчиво былое воскрешать? Все, что живет, умрет: орлы — червям подобно, И в снеге хлебный жук найдет покров надгробный; Трясется Новый мост под натиском реки; И локти я протер, и в дырах башмаки, И новой шляпы фетр ужасно скоро мнется; А истина — гляди! — сидит на дне колодца С претензией смешной, что вечность ей дана, Что нипочем ей дождь, что красота прочна, Что можно без гроша владеть вселенной всею И смерти избежать, хотя б свернули шею!.. Чушь!.. Граждане! Должны лишь фактам верить мы! 5 Все это жулики успели вбить в умы Шпиков и шулеров, мещан и обормотов И также — умников, что грабят идиотов. Хохочет биржа. Курс растет, слепя глупцов; Льет лицемерие потоки мудрых слов. Прекрасно! Есть барыш; довольны все пройдохи! Вот это, Ювенал, суть истины эпохи. Какой-то пономарь средь мусора и луж Нашел их невзначай, став подметать Монруж; Теперь они в ходу, — товар весьма хороший, — И, веком властвуя, лукавцы и святоши Орут, просвещены сиянием лампад, Что Мессалина — честь, а Жанна д'Арк — разврат. Вот что епископы, шаманы и другие Доказывают всем посредством стройной хрии, А вор, мой кошелек стянувший на бегу, Посредством А плюс Б — Барошем плюс Аргу. 6 Учитель! Есть ли тут предмет негодованья, Причина ярости и цель для бичеванья? Ведь взор мечтателей, таких, как мы с тобой, Всегда манил к себе не карлик, а герой; Я, горестный трибун, и ты, сатирик пылкий, Лишь ввысь глядим («в эфир» — глупцы твердят с ухмылкой); Таков уж наш недуг. Нам неприятен вид Мещан и подлецов. Плешь Домбидо горит, Фульд подбородок свой топырит непреклонно, — Но мне милей Жак Кёр, ты предпочтешь Катона; Мы лавр отважных чтим; и мудрых ореол Святым видением для нас навек расцвел; Мы ослепленный взор в лазурной топим шири И тратим жизнь, ища в сияющем эфире Гигантов образы, мыслителей, вождей; Глядя поверх земли, где власть ночных теней, Мы, под раскат фанфар, далеких и могучих, Стремленье колесниц в зажженных видим тучах И в праздничных лучах — бег золотых квадриг. И взор задумчивый нам ранят в этот миг Распутниц жадных рой и жуликов кишенье. Так. Но подумаем. Проявим снисхожденье. Сердца презренные нам ненавистны. Что ж! Не тронем их; пускай свою смакуют ложь! 7 Но и действительно, коль это все оставить, — Мы вправе ли хулить инстинкт и нрав бесславить? Не должно ли признать натуры властный зов? И грязь найдет себе друзей, и смрад — жрецов; В болотном городе порокам жить свободно; Где плохо одному, другому превосходно; Пусть подтвердит Минос, рассудит пусть Эак, — Не правда ль: свиньям рай в зловонии клоак? Касается ли нас, — ответь мне, едкий гений, — И очень важно ли для наших размышлений, Что некто, присягнув, убийство совершил, Что Богарне престол в корыто превратил, Что церковь вопиет бандиту «аллилуйя», Что плату Сент-Арно берет, сапог целуя, Что буржуа хвалу поют ему, склонясь, И что желудки есть, которым в пользу грязь? Как! Франция дрожит, подточена изменой, А мы дивуемся, в наивности блаженной, Что желуди Парье под этим дубом жрет; Нам странным кажется, что Сена все течет, Нам чудом кажется Тролон с душой Скапена И дивом, что Дюпен являет нрав Дюпена! 8 Стремленье к мерзостям от века в людях есть. Позор привычен им, он — их очаг и честь, Их кров, подушка их, уют постели гретой, Широкий теплый плащ, поверх одежд надетый. Позором каждый плут накормлен и согрет. Так удивляться ль нам, что наш и Новый свет Почтительно поют осанну негодяям И что капкан воров глупцами восхваляем? Ведь здесь природа-мать являет свой закон, Здесь вековой инстинкт открыто воплощен. Коль алчный аппетит найдет что-либо вкусным, То будет каждый зверь доволен делом гнусным. Да, преступленье — смрад и тупоумье. Так! Но разве нет скотов — его хвалить? Во мрак Дыра ведет? Пускай! Иль гадов нет ползучих? Шакалов нет? И змей бесшумных и гремучих? Как? Разве лошаки вдруг крылья обрели И воспарили ввысь, подальше от земли? Или осел исчез из ряда божьих тварей? Когда на жеребце, — чье имя слава, — Дарий, Кир, Цезарь, Ганнибал скакали без седла, Когда крылатая победа их несла, Пылавших радостью, по небесам багряным, Орлы кричали им: «Вы братья и друзья нам!» Орлы кричали им: «Вы родичи громов!» Сегодня Ласенер — предмет восторга сов. Ну что же, правильным все это я считаю И совам говорю: «Спасибо, одобряю». В зловещий их концерт и глупость включена. Пусть, пусть! В своем листке, о Ювенал, одна Из этих сов, — твердя с бовезскими попами, Что очень добр Мандрен, — всех честных рвет когтями, Героев топчет в грязь и подлецам кадит; Все очень просто. И — боюсь я — глупый вид У нас с тобой, когда дивимся мы со вздохом, Что лавры заменил Вейо чертополохом. 9 Итак, что совести оставим мы людской? Лишь лаять и рычать собакою цепной… Война изгнанникам! И слава плутам чтимым! Склониться мы должны перед неустранимым И уникальный факт Империи признать, Где Трестальон ведет, став коннетаблем, рать, Где духовник — Менгра и где электор — Боско. К чему нам гневаться, коль их духовный тезка, Софист какой-нибудь, ханжа, ловкач, прелат, Сенатор, евнух, раб, словесный акробат, Что с фразы кубарем взлетает, как с трамплина, Воспевший цезаря, владыку, властелина, И кроткий дух его, и блеск его ума, — Плюет на узников, кого сгребла тюрьма, На сих разбойников, кого сломил Тиберий? Пойми, что здесь талант проявлен в высшей мере, Что Генрихам Восьмым не тот фигляр милей, Кто им хвалы поет в ретивости своей, А тот, кто нежит слух, терзая в клочья Мора. Диктаторам умов надоедает скоро Рев лести грубой, но высокомерью их Тем лакомее звон изящных арф таких. Да, таковы, поэт, тираны — непреложно! Им власть и почести отрадней, если можно Глядеть, как праведных ведут на эшафот. Изгнанник, плачущий у грани чуждых вод, Мудрец истерзанный и мученик хрипящий — Приправа деспотам к их славе, столь блестящей!.. О лев классический, мой старый Ювенал! Бокал шампанского, массикского фиал, Дворцы и празднества средь роскоши всевластной, Жрецов уступчивость и ласки Фрины страстной, Цветы, овации, венки, триумфы, лесть, Все упоения, все похоти — не счесть! Все, что глотал Руфин, пьянили чем Сеяна — Для тех, кто не дурак, в ком тонкий вкус гурмана, В той чаше кажется вкуснее во сто крат, Откуда лишь вчера цикуту пил Сократ!

Джерси, ноябрь 1852

XIV

ФЛОРЕАЛЬ

С весной, вернувшейся в зеленом флореале, — Где смерть нашел Дантон в предателе Реале, — Когда волнуются конюшня и загон, Когда ручей лучом в алмазы превращен, Когда с иголкою в руке вздыхает швейка, Которую манят лужайка и аллейка Идти цветы сбирать; когда у птиц любовь, Когда все яблони, весну встречая вновь, Как бы напудрены — маркизы перед балом, Когда, от спячки встав, Карл Шведский с Ганнибалом Твердят: «Пора!» — и мчат, спеша в кровавый бой, Строй батарей один, строй катапульт другой, — Я, я кричу: «Привет, о солнце!» Меж цветами Я слышу зябликов, щебечущих с дроздами: Все дерево поет. О, май! Как жизнь бурлит! Уводят Галлы в лес пугливых Ликорид; Всё блеск; и над людьми, чья дышит грудь глубоко, — Лазурь, громадное сияющее око!.. И травянистый луг зовет меня к себе; Я с жизнью примирен, я все простил судьбе; Я говорю: «Любить — и большего не надо!» Во мне, как и вокруг, волненье и отрада. Я птицам говорю: «Пичуги! Мелочь вы: Щеглы да снегири; любимцы синевы, Вы и не знаете меня, наудалую Порхая по ветвям сквозь зелень молодую Со стайками друзей — чижей, синиц, зуйков, Сверкая синью крыл и золотом хохлов; Хоть и прелестны вы, но глупы: ваше дело — Лишь петь невесть о чем и реять без предела, — И все ж мне дарите священный трепет вы! Когда я слышу вас из солнечной листвы, Я становлюсь крылат, и сердцем молодею, И бесконечностью, любовью полн, хмелею!» И вот иду бродить во власти дум и снов. Простор! Забвение! Шум листьев! Бычий рев!.. И вдруг — о Ювенал, ты представляешь это? — В кармане у меня отыщется газета; Взгляну в нее — и взор, летевший к небесам, Уткнется в ряд имен, что воплотили срам! Тут возвращаются и ужас и обида: Из рощ навстречу мне стремится Немезида — И яростная грудь сверкает из цветов. О долг, о Родина! Тут ваш я слышу зов! Тебе я нужен весь, о Франция! Ты — в ранах И требуешь от нас терзаний неустанных, Дыбишь нам волосы, велишь забыть весь мир И полный скорби взор не в голубой эфир Вперять, не в небеса, а в кровь твою святую! Встаю; исчезло все; я дрожь и трепет чую; Я вижу только мой терзаемый народ, Злодейства наглые, несчетных бед черед, Гигантов, мерзкими пигмеями плененных, Детей в тюремной тьме и женщин на понтонах, Сенат и каторгу, убитых, палача… И вот — бегу, цветы поблекшие топча, И солнцу говорю, горящему в зените: «Мне сумрак надобен!» — и птицам: «Замолчите!» И плачу! И крылом неукротимый стих В мой мрачный хлещет лоб, слетая с губ моих. И нет уже весны! Прочь, небо голубое! О скопище убийц, ведомое тобою — Сынком Гортензии, — вдвойне проклятье вам За то, что льнете вы к поэтам, к их мечтам! Проклятье вам, Тролон, Маньян и Фульд с Фостеном Вторым, за то, что вы кортежем, сплошь презренным, За грустным мудрецом влачитесь по полям, Обличья гнусные являя здесь и там! Проклятье палачам, что день мрачат безмолвный И множат ненависть в душе, любовью полной!