И зернышко бесхозного тепла

На дне зрачка нечаянно пригрелось.

Когда одни в другие поглядят —

Невидяще, темно, морозно, снежно —

Уже дохнет Москва, и это — ад,

А это — мы, и встреча неизбежна,

И недоговоренные слова

Не пропадут. Так вот: какая сила

В один пейзаж соединила два —

И две чужих судьбы к нему прибила?

Не спрашивай. И без того хрупка

Проснувшаяся чуткость — и напрасно

Искать ей объяснения, пока

И без того внутри светло и ясно.

1984

* * *

Опять на пробу воздух горек,

Как охлажденное вино.

Уходит год. Его историк

Берет перо, глядит в окно.

Там город сумерками залит,

Повизгивают тормоза,

Автомобиль во мглу сигналит —

И брызжет фарами в глаза.

Там небо на краю заката,

Вдоль от огней и кутерьмы,

Отсвечивает желтовато,

Проваливаясь за холмы.

И, бледно высветив погосты

За лабиринтами оград,

Осенние сухие звезды

В просторном космосе горят.

Быть может, через меру боли,

Смятенья, страха, пустоты

Лежат поля такой же воли,

Такой же осени сады.

Быть может, застилая очи,

Проводит нас за тот порог

Бессвязный бред осенней ночи,

Любви и горечи глоток.

Как будто легкий стук сквозь стену

В оцепененье полусна,

Как будто чуткую антенну

Колеблет слабая волна.

Как будто я вношу с порога,

Пройдя среди других теней,

Немного музыки. Немного

Бессонной памяти моей.

1985

* * *

Я знал назубок мое время,

Во мне его хищная кровь —

И солнце, светя, но не грея,

К закату склоняется вновь.

Пролеты обшарпанных лестниц.

Тревоги лихой наговор —

Ноябрь, обесснеженный месяц,

Зимы просквоженный притвор.

Порывистый ветер осенний

Заладит насвистывать нам

Мелодию всех отступлений

По верескам и ковылям.

Наш век — лишь ошибка, случайность.

За что ж мне путем воровским

Подброшена в сердце причастность,

Родство ненадежное с ним?

Он белые зенки таращит —

И в этой ноябрьской Москве

Пускай меня волоком тащат

По заиндевелой траве.

Пускай меня выдернут с корнем

Из почвы, в которой увяз —

И буду не злым и не гордым,

А разве что любящим вас.

И веки предательским жженьем

Затеплит морозная тьма,

И светлым головокруженьем

Сведет на прощанье с ума,

И в сумрачном воздухе алом

Сорвется душа наугад

За птичьим гортанным сигналом,

Не зная дороги назад.

И стало быть, понял я плохо

Чужой до последнего дня

Язык, на котором эпоха

Так рьяно учила меня.

1986

* * *

Как воздух игрою полон обманчивых отражений!

Гуляет над лугом ветер — и ты, вдалеке близка,

Стоишь рощей на грани солнца и тени,

И над тобой проплывают летние облака.

И шаг отдает в колено, и жмется земля к подошвам.

И в торге с судьбой разлука — всегда ходовой товар.

И месяц идет на убыль, и все это станет прошлым,

И голубовато-серым подернется листьев жар.

И все не наговориться, и все-то не наглядеться:

Там сойка взлетела — помнишь? Там зяблик запел

и смолк...

И древнее любопытство, мальчишество, лицедейство,

Когда головокруженье легко, как прощеный долг.

О чем ты сейчас спросила? И что я тебе ответил?

Нам лишь секундная стрелка в такие часы слышна,

Когда полынью потери предутренний дышит ветер,

И серый металл рассвета — возмездием из окна.

Становишься злее, цепче, оглядчивее с годами.

С годами... Сказав такое — сощуриться да вздохнуть.

И жмется земля к подошвам пружинисто под ногами,

И ветер лугов ложится прозрачной волной на грудь.