1

Уп­рек, по­зор­ный для ме­ня, вы­слу­шал я, и дух ра­зу­ме­ния мое­го от­ве­тит за ме­ня (20.3).

Бро­сая эти сло­ва Ио­ву, муд­рец Со­фар мог бы с тем же ус­пе­хом до­ба­вить: «...и я мыс­лю пло­хо, ес­ли я при­бав­ляю что-ни­будь от се­бя» (Ге­гель. ЭФН, т. I. Нау­ка ло­ги­ки.— М., 1975, с. 124).— Вер­но, что мыш­ле­ние трех муд­ре­цов — как бы про­об­раз ра­цио­на­лиз­ма в са­мом ши­ро­ком смыс­ле сло­ва. При­ве­ден­ные сло­ва Со­фа­ра — «гно­сео­ло­ги­че­ская пред­по­сыл­ка» всей этой «сис­те­мы» мыш­ле­ния. «Субъ­ект» на­вя­зы­вае­мой Ио­ву муд­ро­сти — ра­зум, без­лич­ный, от­вле­чен­ный, са­мо­за­кон­ный. Иу­дей­ская ри­то­ри­че­ская фи­гу­ра ут­вре­ж­да­ет на ты­ся­че­ле­тия не­из­мен­ную от­пра­вную точ­ку фи­ло­соф­ской мыс­ли.

Уте­ши­те­ли Ио­ва — Ели­фаз Фо­ма­ни­тя­нин, Вил­дад Сах­вея­нин и Со­фар На­ами­тя­нин — муд­ре­цы, они и при­шли из трех про­слав­лен­ных муд­ро­стью го­ро­дов. Муд­рость их — не про­сто при­род­ный ум, обо­га­щен­ный жи­тей­ским опы­том. Муд­ре­цы — ес­ли не во вре­мя дей­ст­вия, то во вре­мя соз­да­ния кни­ги Ио­ва — бы­ли в Иу­дее и в ок­ре­ст­ных зем­лях Ближ­не­го Вос­то­ка чем-то вро­де осо­бо­го со­сло­вия: в Вет­хом За­ве­те про­ро­че­ст­во чет­ко раз­гра­ни­че­но с «пре­муд­ро­стью» — и про­рок го­во­рит: «Го­ре тем, ко­то­рые муд­ры в сво­их гла­зах и ра­зум­ны пе­ред са­мими со­бою!» (Ис. 5.21).

Со­блаз­ни­тель­но — вы­стро­ить сис­те­ма­ти­че­ски су­ж­де­ния трех муд­ре­цов, пе­ре­во­дя, вслед за Шес­то­вым, их речь на язык фи­ло­со­фии но­во­го вре­ме­ни — и об­рат­но. В ито­ге это­го ув­ле­ка­тель­но­го тру­да пред­стал бы, в за­ча­точ­ном ви­де, свод фи­ло­соф­ских дис­ци­п­лин: от гно­сео­ло­гии — че­рез эти­ку и свое­об­раз­ную тео­ди­цею — к со­ци­аль­ной уто­пии.

В со­вре­мен­ной мыс­ли, од­на­ко, все­гда от­ме­ре­на за­щит­ная дис­тан­ция ме­ж­ду на­уч­ной ис­ти­ной и лич­ной че­ло­ве­че­ской за­ин­те­ре­со­ван­но­стью. В кни­ге же Ио­ва речь на вы­со­чай­шей но­те идет о «еди­ном на по­тре­бу», о по­след­них че­ло­ве­че­ских во­про­сах, пря­мо о жиз­ни и смер­ти. Со­вре­мен­ная замк­ну­тая на се­бя мысль тя­го­те­ет к иг­ре, иг­ра эта безо­пас­на. В той иг­ре, ку­да втя­ги­ва­ет муд­ре­цов не­уто­ми­мое от­чая­ние Ио­ва, став­ка оп­ла­чи­ва­ет­ся че­ло­ве­че­ской жиз­нью, а то и вы­ше.

Три муд­ре­ца из стра­ны муд­ре­цов — но и в их ли­ца дул пес­ча­ный ве­тер. Се­мит­ский их тем­пе­ра­мент, сам тон и слог их ре­чи — не те, что у афин­ских фи­ло­со­фов, не го­во­ря уж о гер­ман­ских уче­ных. Кни­га Ио­ва про­ни­за­на по­эзи­ей на­сквозь — и ес­ли Сам Тво­рец го­во­рит с Ио­вом на од­ном язы­ке, на том же язы­ке при­хо­дит­ся изъ­яс­нять­ся и муд­ре­цам. Са­ми до­во­ды их — не столь­ко ар­гу­мен­ты, сколь­ко зри­мые об­ра­зы. Судь­бо­нос­ный спор кни­ги Ио­ва — не спор ме­ж­ду ло­ги­кой и по­эзи­ей, но про­ти­во­бор­ст­во двух по­эти­че­ских по при­ро­де сво­ей ус­та­но­вок.

По­эзия муд­ре­цов жес­то­ка, су­хой жар ее бес­че­ло­ве­чен. Но стра­ст­ная ис­крен­ность ее — бес­спор­на. «Дух ра­зу­ме­ния» го­во­рит за них — но как он го­во­рит?

И вот, ко мне тай­но при­нес­лось сло­во, и ухо мое при­ня­ло не­что от не­го. Сре­ди раз­мыш­ле­ний о ноч­ных ви­де­ни­ях, ко­гда сон на­хо­дит на лю­дей, объ­ял ме­ня ужас и тре­пет и по­тряс все кос­ти мои. И дух про­шел на­до мною; ды­бом вста­ли во­ло­са на мне. Он стал,— но я не рас­по­знал ви­да его,— толь­ко об­лик был пе­ред гла­за­ми мои­ми; ти­хое вея­ние,— и я слы­шу го­лос...» (4.12-16).

Так, поч­ти в мис­ти­че­ском экс­та­зе, сви­де­тель­ст­ву­ет Ели­фаз. От­но­ше­ния Со­кра­та с его иро­ни­че­ским де­мо­ном бы­ли мно­го сдер­жан­ней.

Гнев­ная стра­ст­ность муд­ре­цов воз­рас­та­ет по ме­ре то­го, как от­ча­ян­ная пра­во­та Ио­ва за­го­ня­ет их в ту­пик. Они обо­ро­ня­ют­ся на­па­дая. Они яро­ст­но от­стаи­ва­ют то, что есть един­ст­вен­ная дос­туп­ная им прав­да. По­на­ча­лу же они — вме­сте с Ио­вом, ведь они его ис­крен­ние дру­зья, они при­шли «...се­то­вать вме­сте с ним и уте­шать его» (2.II).— Все в кни­ге Ио­ва раз­ви­ва­ет­ся так ес­те­ст­вен­но, так жиз­нен­но — в этом осо­бая ее пре­лесть.

И си­де­ли с ним на зем­ле семь дней и семь но­чей; и ни­кто не го­во­рил ему ни сло­ва, ибо ви­де­ли, что стра­да­ние его весь­ма ве­ли­ко (2. 13).

Со­стра­да­ние и, так ска­зать, такт — по на­шим мер­кам да­же пре­уве­ли­че­нные. Муд­ре­цы во­все не спе­шат пре­вра­щать жи­вые стра­да­ния дру­га в пред­мет от­вле­чен­ной дис­кус­сии. Что опять же су­ще­ст­вен­но род­нит их с афи­ня­на­ми: те не вы­дер­жа­ли бы се­ми дней мол­ча­ния, ко­гда под ру­кой та­кая от­мен­ная те­ма для диа­ло­га.

Но вот «...от­крыл Иов ус­та свои и про­клял день свой» (3.I),— и в пер­вой «воз­вы­шен­ной ре­чи» дерз­ко во­зо­пил о пра­во­те сво­ей пе­ред Гос­по­дом. Те­перь уте­ше­ния дру­зей как раз и пре­вра­ща­ют­ся в нра­во­уче­ния муд­ре­цов. Дер­зость Ио­ва по­ся­га­ет не столь­ко на Бо­га и мир, за­по­доз­рен­ные Ио­вом в не­спра­вед­ли­во­сти,— сколь­ко на пред­став­ле­ние муд­ре­цов о Бо­ге и ми­ре, на их кар­ти­ну ми­ра, на их сим­вол ве­ры. Так оно все­гда и про­ис­хо­дит, осо­бен­но с муд­ре­ца­ми. Все, что про­ти­во­ре­чит тео­рии — раз­дра­жа­ет (от­сю­да зна­ме­ни­тое «тем ху­же для фак­тов» Ге­ге­ля).