Шрифт:
Когда умрет человек, то будет ли он опять жить? Во все дни определенного мне времени я ожидал бы, пока придет мне смена (14.14).
И тревога эта в другом, еще более невероятном отрывке — обращается в дерзновенную жажду увидеть Бога.
А я знаю, что Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам: мои глаза, не глаза другого, увидят Его (19.25-27).
Все это — на грани между пророчеством и кощунством. Первоначальные читатели книги были проникнуты представлением о смертельной опасности, грозящей тому, кто осмелился бы воочию лицезреть Бога. Здесь гибель и бессмертие сталкиваются в рискованной близости. Бессмертие выражено уже в прямой надежде («восставит из праха... кожу мою»), не в одном только смертном томлении. Намек на будущее Откровение мерцает и в подборе слов — если верно, что Св. Ироним перевел как Искупитель еврейское слово «гоэл» (кровный мститель, избавитель, милосердный судья) потому именно, что слово это раввины-талмудисты применяли и к Мессии.
Но прежде всего Бог Иова — Творец (как, впрочем, и в первом члене нашего Символа Веры). Нелегко увязать: как это в отчаянии Иова — больше надежды, нежели в кажущемся приятии мира мудрецами? Почему его чуть ли не кощунственные вопли дают место свежему дыханию пророчества? — Не потому ли, что, ясно различая неустройство мира, Иов, с его обостренно-чуткой душой, так же ясно различает на вещах мира печать Творца?
Как о Творце говорят о Боге и друзья Иова. Но для них это — лишь формальное, так сказать, признание. Признание «одного из предикатов Божества». Иов чувствует иначе:
И подлинно: спроси у скота, и научит тебя,— у птицы небесной, и возвестит тебе; или побеседуй с землею, и наставит тебя, и скажут тебе рыбы морские. Кто во всем этом не узнает, что рука Господа сотворила сие? (12.7-9).
И еще сильнее, как бы предваряя скорый ответ Самого Господа из бури:
Он распростер север над пустотою, повесил землю ни на чем. Он заключает воды в облаках Своих, и облако не расседается под ними. Он поставил престол Свой, распростер над ним облако Свое (26.7-9).
Богословие перемещается в план чисто зрительный — пространственный! Бог Елифаза не видит мира, ибо «облака — завеса Его»; в глазах же Иова облако осеняет Его престол, не скрывая от Него мира. Если облако Им Самим сотворено, как и весь мир,— чего ради Творцу скрывать от Себя Самого любовно сотворенное Им?
Но как ни тешат эти образы наш литературный вкус — они отталкивают наш просвещенный ум. Пронизанная подобными же образами речь Господа из бури кажется вышеупомянутому комментатору Библии построенной на «... антропоморфизмах, (...) соответствующих уровню научных знаний той эпохи».— Это протестантская критика прошлого столетия приучила нас мыслить так. Может, те богословы и хотели «как лучше», хотели оживить наше отношение к Св. Писанию. Породили они, однако, лишь цепную реакцию недоверия. Это их оценки на поверку раз за разом оказывались соответствующими «уровню знаний той эпохи». Неоднократно приходилось, даже в мелочных деталях авторства и датировок, возвращаться к прежней традиции от необоснованных «критических» открытий. Библия и вообще — не о том, ее вести не зависят от уровня эпох, ее образы всюисторию освещают. Да и что ненаучного, к примеру, в образе висящей «ни на чем» земли? Чем противоречат этому таинственному образу, чем проясняют его современные понятия сил и полей? Разве эти, принятые для удобства работы с ними, современные понятия — не заданы уже в изначальном образе властно повешенной «ни на чем» земли? Во всем мы кощунственно склонны «играть на понижение», нам и в речи Господа мерещится «антропоморфизм» — а не наоборот, образ и подобие Господа в нас самих!
Иов настолько остро ощущает сотворенность сущего, что распространяет это ощущение и на духовный мир. Если мир сотворен, то и сама премудрость — сотворена. Самозаконному разуму Елифаза, Вилдада, Софара — не остается места во вселенной.
И если в книге Притчей Соломоновых мудрец говорит о Премудрости:
Она становится на возвышенных местах, при дороге, на распутиях; она взывает у ворот при входе в город, при входе в двери (Притч. 8.2-3),
то Иов недоумевает:
Но где премудрость обретается? и где место разума? Не знает человек цены ее, и она не обретается на земле живых. Бездна говорит: не во мне она; и море говорит: не у меня (28.12-14).
Бездны не желают знать того, что знают мудрецы. Бездны отказываются свидетельствовать, будто премудрость вездесуща, а человеческая оценка окончательна.
Бог знает путь ее, и Он ведает место ее. Ибо Он прозирает до концов земли и видит под всем небом (28.23-24).
И следует это — из самого акта Творения:
Когда Он ветру полагал вес и располагал воду по мере, когда назначал устав дождю и путь для молнии громоносной, тогда Он видел ее и явил ее, приготовил ее и еще испытал ее... (28.25-27).
Не только «видел», но — приготовил, испытал, явил; потому видел, что Сам приготовил, испытал, явил. «Когда... ветру полагал вес»,— явление интеллектуальное (премудрость) поставлено здесь наряду с материальными: какое оскорбление разуму...