Но мне хотелось нового дыхания, нового веяния, сама не знаю чего. Мне не удавалось ни определить это, ни отыскать человека, который бы создал нечто подобное. И тем не менее в один прекрасный день он явился. Он отыскался даже еще до Бель-Иля, что упростит мой рассказ и облегчит Вашу запись. Но прежде чем перейти к этой героической и возвышенной ступени и оставить позади все мое войско, хочу сообщить Вам, что если Лоти очень любил матросов, то он очень любил и женщин, во всяком случае меня, и вполне убедительно доказал мне это. По поводу Лоти, как, впрочем, и других, у меня всегда вызывало досаду вот что: как только мужчина, который любит женщин, начинает любить еще и мужчин, все говорят лишь о его любовниках и уже никогда о любовницах, даже если он всегда отдавал предпочтение последним. Ну да ладно! Со своей стороны, признаюсь, что если бы я была мужчиной, то, выбирая между добродетельными женщинами, которые, глазом не моргнув, зачинают детей, принуждая вас к браку, и женщинами легкого поведения, которые, не задумываясь, награждают вас сифилисом, признаюсь, что если бы я была мужчиной, то, возможно, сочла бы более безопасным проявить интерес к лицам того же пола, что и я. Надеюсь, что теперь, когда прогресс, похоже, доказал свои преимущества, в Вашем обществе мужчины подобного рода подвергаются меньшей опасности.

О, нельзя сказать, что это действительно как-то уладилось. По-прежнему очень трудно предаваться любви, не получая самых различных осложнений. Но поговорим о вещах более веселых. Эта история с Мари Коломбье, Вашей подругой, написавшей «Сару Барнум», чудовищную книгу о Вашей персоне и Вашей жизни, которую я пролистала и нашла гнусной, эта Мари Коломбье, кажется, она действительно причинила Вам вред, или Вы всегда только смеялись над этим?

О, не говорите мне о Мари Коломбье! Это одна из тех «подруг», которые забирают у вас ваши платья, когда они еще совсем новые, и одновременно пытаются отобрать у вас любовников. Ей это зачастую не удавалось, и отсюда ее смертельная ненависть ко мне, тем более что я не раз выручала ее. Видите ли, признательность порой служит началом ненависти. В ее случае это верно. Словом, по возвращении из Америки она написала ужасные вещи. Я имела глупость обратить на это внимание и ринулась к ней, чтобы отстегать ее хлыстом, да еще, помнится, прихватила нож. Смешно, конечно. А главное, я имела глупость подписать вместе с Ришпеном книгу о ней, полную таких же ужасов, причем ужасов низких. Я до сих пор в себя не могу прийти. И страшно сержусь на себя за то, что ответила в таком же тоне на столь пошлую книгу. Окажите любезность, не говорите мне о Мари Коломбье. Если Вам нравится, читайте и перечитывайте ее книгу сколько угодно, но не говорите мне о ней. Это одна из ошибок моей жизни, недостаток вкуса, а я этого терпеть не могу.

Тысяча извинений! Я не знала. Я не читала Вашей книги о ней, я читала ее книгу о Вас, и этого достаточно. Впрочем, я не могу представить себе Вас, пишущей низости. Зато легко представляю себе Вас, подписывающей их, чтобы доставить кому-то удовольствие. Забудем Мари Коломбье и поговорим о том героическом веянии, о котором Вы только что упомянули и которое вернуло интерес к театру, вернее, удовлетворило Ваш интерес к новому театру. Кто это был?

Это был Ростан. Я встретила Ростана в 1894 году, и тогда я была скорее ближе уже к сорока годам, чем к тридцати. Не возражайте! Я прекрасно знаю, что Вы собираетесь мне сказать, и меня это не интересует. Повторяю Вам, и это правда, что я была скорее ближе к сорока годам, чем к тридцати! Начиная с этого момента, мы больше не говорим о моем возрасте. Как только мне исполнилось сорок лет, я перестала говорить о своем возрасте. Не вижу никакой причины менять что-либо теперь, в этих «Мемуарах», где, в конце-то концов, я могу говорить все, что захочу. Надеюсь, что Вы добросовестно напишете в точности то, о чем я Вам рассказываю, а не что-то другое. Иначе я тут же умолкаю…

Обещаю Вам, я скажу исключительно то, о чем Вы мне рассказываете, и ничего другого. Что же касается Вашего возраста в 1894 году, то я об этом даже не думаю. Меня это тоже не интересует.

Поговорим лучше о Ростане. Даже и теперь еще многие задаются вопросом, была ли у Вас с ним связь. Рискуя показаться Вам смешной, лично я думаю, что нет. У меня такое впечатление, что насколько его манера письма воодушевляла и увлекала Вас – принимая во внимание публику той эпохи, менее сдержанную, чем мы, – настолько его персона лично Вас не вдохновляла. В самом деле, он, такой поэтичный, был, верно, одухотворен патриотизмом и великими чувствами; а мне кажется, что Вы, как истинная женщина, любили и по-настоящему ценили лишь тех мужчин, которые мало говорят или, по крайней мере, делают это в разумных пределах. И не всегда рассуждают о Родине или искусстве. Я ошибаюсь или, может, приписываю Вам отторжение и неприятие, свойственные лично мне?

Нет, Вы не ошибаетесь, я даже нахожу Вас все более и более проницательной. Похоже, впрочем, что всякий раз, как Вы обращаетесь к собственному здравому смыслу, Вы наталкиваетесь на мой. Правда, сейчас у меня нет желания говорить о Ростане. После долгого пребывания за кулисами и в альковах меня тянет на свежий воздух. Не знаю, смогу ли я соблюдать хронологическую последовательность, к которой Вы стремитесь, но сначала я буду рассказывать Вам о Бель-Иле, как о Лондоне или как о Нью-Йорке. Вы бывали на Бель-Иле? Готова спорить, что нет.

Вы готовы спорить, что нет, и еще два месяца назад Вы выиграли бы. Но случилось так, что в июле этого года я провела там десять дней, десять дней на Бель-Иле, которого я не знала и который, признаюсь, воодушевил меня. Как я Вас понимаю! Есть у этого острова некое свойство, обращенное к прошлому, там вспоминаются каникулы, графиня де Сегюр, Зенаида Флерио, пикники и прогулки на велосипедах. Туристы, которых, впрочем, там очень мало, вежливы, а в воздухе ощущается некая мягкость, действительно напоминающая иные времена, даже мне, хотя я, конечно, принадлежу этому веку. Я вполне понимаю, почему после Бразилии, Америки и этой разнузданной Европы Вы полюбили Бель-Иль. Как Вы его отыскали? Сказать Вам правду, я была там не для того, чтобы собрать воспоминания о Вас, я оказалась там случайно, и если дошла до Вашего форта и до Ваших мест, Вашей косы, как здесь говорят, то ничего не увидела. Все дома, или то, что от них осталось, скрывают стены, стены скрывают места, где Вы смеялись, играли, шутили с Вашими мимолетными или давними друзьями. И странно, но мне не хотелось идти дальше и искать Вас в ныне существующих местах, в столовых, спальнях или на вершинах скал. Я прекрасно представляю себе Вас отвлеченно, в отрыве от реальности, и, любопытно, у меня такое впечатление, что все реальное, все, что осталось от Вас в конкретном смысле слова, будь то платья, предметы, люди, которые знали Вас и от которых я, с тех пор как думаю о Вас, странным образом бегу, словно от чумы, у меня такое впечатление, что все материальное помешало бы моему воображению и моей интуиции в отношении Вас. Но даже если и то и другое ложно или неточно, это должно помочь обрести некую правду о Вас, хотя бы с помощью того чувства, каким я мало-помалу проникаюсь к Вам. В отношении Вас я прошла от неосведомленности – а возможно, и безразличия – к любопытству; от любопытства – к снисхождению, от снисхождения – к интересу, от интереса – к пониманию и от понимания – к любви. А теперь я продвигаюсь в сторону восхищения. Говорю Вам это, разумеется, со всей искренностью, но знайте, что я несказанно рада этому. Я ни за что не смогла бы долгое время писать о ком-то, кого по тем или иным причинам не люблю.