Мне казалось, что внутренне я не развиваюсь в своей профессии. Если Вы прочтете Сарду теперь, полагаю, Вы будете смеяться или сочтете это чересчур мелодраматичным – что ж, вполне возможно. Но в то время людям нравилось именно это, и мне тоже нравилось! Однако я обладала здравым суждением, заставлявшим меня выбирать друзей среди самых утонченных и восприимчивых парижских писателей и артистов. Но об этом я расскажу Вам позже. Как бы там ни было, если моя жажда блистательных успехов была полностью удовлетворена, то для себя самой мне хотелось чего-то иного, мне хотелось трудностей, которых я не находила.

Моей первой попыткой и наиболее обсуждаемой в ту пору был Лорензаччо. Я решила сыграть Лорензаччо Мюссе, роль, никогда не исполнявшуюся женщиной. Это как никогда вызвало много толков. Роль была великолепная, и полагаю, она такой и осталась. Я невероятно много работала над Лорензаччо, этот персонаж завораживал меня, и думаю, мне немного, ну хотя бы отчасти, удалось передать его неоднозначность.

На этот раз Вы грешите скромностью. Позвольте мне привести отзывы критиков того времени. Жюль Леметр, например, не отличавшийся мягкостью, писал: «С первого ее выхода в черном камзоле, со смуглым лицом – как это было похоже! А какой у нее был вид – печальный, загадочный, двусмысленный, томный, пренебрежительный и порочный. Да все – контроль над собой, едва заметное волнение, скрытое под маской подлости, вызывающая, дьявольская усмешка, которой Лорензаччо отыгрывается за ложь своей роли, истерия мести, нежность и мечтательные передышки. Госпожа Сара Бернар по-королевски расплатилась с тайными духами Мюссе за долг Рашели!»

Мне кажется, это весьма неплохой отзыв. Если бы я была актрисой, то мне приятно было бы читать подобные вещи. А Бернард Шоу, который по своей природе отнюдь не был восторженным человеком, сказал о Вас так: «Мы прощаем ей неправдоподобие. То, что она таким образом навязывает нам свою волю, вполне сочетается со столь эгоистичной и даже ребячливой игрой. Это искусство не предполагает заставить вас мыслить более высоко и более серьезно, это искусство призвано заставить вас восхищаться вместе с Сарой Бернар, защищать ее, плакать, смеяться вместе с ней, хохотать над ее шутками, затаив дыхание, следовать за ней в ее удачах и неудачах, а когда опускается занавес, безумно аплодировать ей».

Это тоже, мне кажется, совсем неплохо. Согласитесь! Странно все-таки, что именно мне приходится приводить высказывания лучших Ваших критиков, словно я должна поддержать Вас… Похоже, Вы чем-то опечалены, или я ошибаюсь? Меня сильно огорчит, если моя просьба обратиться к воспоминаниям навеяла такую грусть. А тот несокрушимый смех, о котором мы говорили, – что с ним сталось?

Тот несокрушимый смех, моя дорогая, слава богу, меня не оставил! И если мне взгрустнулось, то потому, что именно в 1895 году, возвращаясь из Южной Америки, я ударилась ногой на этом проклятом судне, и с тех пор у меня стало болеть колено. Из-за этой скверной травмы моя жизнь вплоть до самой ампутации была отравлена, и порой мне трудно было смеяться. Но поверьте, я все-таки хорошо посмеялась в этот период успехов и легкой жизни. Не сомневайтесь, я все-таки имела возможность иногда по достоинству оценить «весь Париж», как теперь говорится, – да и тогда уже это было принятое словосочетание. Представьте себе, ко мне в гримерную явился однажды некий Леконт де Лиль [40] , надменный, как павлин, мрачный, измученный, немногословный, с нахмуренными бровями и сердитым видом, готовый презирать или ненавидеть меня. Я мгновенно избрала наилучшую тактику: усадила его, приложила ладонь к своим губам, словно умоляя его молчать, и, вскинув руку, стала читать его собственные стихи. Благодарение богу, память у меня была прекрасная. А она, поверьте, необходима для постановки трех огромных пьес за один сезон, и я запоминала даже самые мелкие реплики. Так вот, я с воодушевлением начала декламировать своим железным или хрустальным голосом, моим золотым голосом, глядя на этого зачарованного старого орла; я читала его стихи, все, какие только знала. Он был без ума от меня. Следует признать – полагаю, это тоже осталось неизменным, – что писатели не могут устоять перед собственной манерой письма. Достаточно продекламировать им их творение, и они тут же лишаются чувств от восторга перед вами, но на самом деле – перед самими собой!

Монтескью был одним из лучших моих друзей. Он был безумно забавным, безумно одаренным и порою, должна признаться, безумно злым. В 1880 году он был очень красивым и живым, даже неподражаемым. Это он привел меня, чтобы я почитала, ну конечно же, его собственные стихи, к графине Греффюль, которая, думается, стала прообразом герцогини «У Германтов» Пруста; это он брал меня на светские празднества, это он нередко помогал мне репетировать классические роли, и с помощью Кью-Кью я познакомилась с Поцци, Д’Аннунцио и самими Гонкурами. Но зато уже без его помощи я встретила Жюля Ренара. Он был самым недоверчивым мизантропом на земле, самым нелюдимым и самым настоящим, какого только можно вообразить. Он пришел ко мне случайно, как приходят посмотреть на колдунью; я только и сделала, что поговорила с ним непринужденно, и мы сразу стали хорошими друзьями. Его я очень любила. Несравнимо больше, чем иных, считавшихся более блистательными.

Самое замечательное в Вашем случае то, что Вы нравились таким разным людям, как Жюль Ренар и Монтескью, как Генри Джеймс и Лоти, как Пруст и Уайльд, как Жан Лоррен и Леметр. Людям столь разным, столь фанатичным, столь пристрастным в своем выборе, этике, вкусах. Исключительным людям. Вы, безусловно, обольстили каждого из них, и каждый из них написал о Вас. В романе «Актриса Фостен» Эдмон де Гонкур создал Ваш портрет, который мне очень нравится. Он писал: «Она сохранила стремительный ритм деятельной, подвижной, кипучей жизни, непохожий на вялое колыхание светских женщин, а скорее напоминавший неуемное бурление крови, подаренное детством, жизни такой животворной, что встреча с ней таила в себе нечто пьянящее для других, делая их разговорчивыми, общительными, остроумными. И если в определенные дни она, подобно всем женщинам, бывала раздражительна, и даже сильнее, чем другие, то приступ длился совсем недолго и она вскоре начинала дурачиться».

Вы обольстили даже мужчин, не имевших особого пристрастия к женщинам. Монтескью, разумеется, но то был друг. Однако был еще и Оскар Уайльд, который говорил, что мог бы жениться на трех женщинах: на Вас, Лили Лангтри [41] и королеве Виктории (последняя, полагаю, была названа в шутку). Вы обольстили Лоти, который, думается, отдавал предпочтение матросам, но в то же время был без ума от Вас. Вы обольстили… А кого Вы не обольстили? Скажите, кого Вы не обольстили в свое время, меня это очень интересует. Разумеется, я говорю о людях, которых Вы встречали. Это все равно как если бы некая актриса теперь, в наше время, в мой век, приходится признать менее забавный, безумно ценилась бы, вызывала восхищение, желание у Сартра, Ануя, Барийе и Греди, у Беккета, Мальро, Дюра, д’Ормессона, Пуаро-Дельпеша и Леклезио. Можно ли в действительности вообразить такое? А что касается Вас, то я уж не говорю ни о себе, ни о Бернаре Франке: со мной и так все ясно, а его я достаточно хорошо знаю, чтобы не сомневаться: он сразу же, заодно с Шазо, разумеется, и с Бобом [42] , был бы покорен Вами. Вам это может показаться удивительным и даже самонадеянным, но я очень хорошо представляю себе Вас в гостях у меня, в Нормандии, в Экмовилле вместе с «Вашей милочкой», Вашим сыном и Вашими друзьями. Думаю, мы хорошо провели бы время… А как бы мы смеялись! Странно, начиная эту книгу, я ни минуты не думала, что могла бы мечтать о том, как Вы приедете провести уик-энд ко мне. А теперь мне действительно этого очень хочется!

Ну что ж, откровение за откровение! Я с радостью приехала бы к Вам, обожаю Нормандию, но должна признаться, что я всегда лишь проезжала мимо, ибо есть более прекрасное место, чем Нормандия, это Бель-Иль! Вы знаете Бель-Иль? Это рай на земле! Как раз примерно в то самое время, до которого мы с Вами дошли, я и обнаружила Бель-Иль.

А пока в окружении всех тех поклонников, которых Вы мне приписываете, восхваляемая толпой, охраняемая и превозносимая множеством прекрасных господ, со следующей за мной по пятам оравой молодых любовников, я все-таки ощущала, что мне чего-то недостает, чего-то существенного в моем ремесле. Мне хотелось найти автора, который увлек бы публику как-то иначе, без историй о роковых женщинах, хотя их роль пришлась мне по душе, тем более что в театре это был новый персонаж, и мне интересно было создавать его, к тому же я сама была таковой в глазах публики, а порой и в своих собственных. Правда, совсем в ином смысле: публика видела во мне женщину, управляющую своей судьбой, а я считала себя ее жертвой. Разумеется, не переставая при этом смеяться. Всегда смеясь. Ибо порой было над чем посмеяться.