– Но Агар? – молвил один из них.

– Агар в Вирзоне возле своего лейтенанта, – отвечала я. – Он упал с лошади.

– Но… Но… – забормотал второй.

– Никаких «но»! – отрезала я. – Другого выхода нет!..

На этот раз я, правда, оробела. «Опера» производит впечатление, зал огромный, и при виде всех этих белых лиц, готовых освистать меня, в левом колене у меня возникла легкая дрожь – верный признак волнения. Тут как раз появился Муне, выходивший со сцены, он с изумлением взглянул на меня, но сразу же с присущей ему сердечностью опустился на одно колено и поцеловал мне руки.

– Ты великолепна! – произнес он с легким юго-западным акцентом, прорывавшимся у него в минуты сильного волнения. Его порыв окончательно убедил директоров.

Впрочем, у них не было выбора: барабанная дробь оркестра «Оперы» уже предвещала первые звуки национального гимна, весь зал поднялся, аплодируя. И я вышла.

Я вышла на освещенную сцену, представ перед Парижем, который я так хорошо знала, который любил меня, освистывал, обожал, поносил, сожалел обо мне, жаждал меня и так далее. В глазах Парижа я теперь была самой знаменитой и самой скомпрометированной женщиной. Медленным шагом, с широко открытыми глазами, я вышла на авансцену, пристально глядя в зал и никого не видя. На мгновение воцарилась глубокая тишина (и в эту минуту я воистину ощущала себя воплощением отваги). После мгновенного замешательства дирижер взмахнул своей палочкой, и раздались звуки «Марсельезы»; я начала петь, я начала петь магические слова: «Вперед, сыны Отчизны…»

Я была в голосе, воздух океана укрепил мои голосовые связки, и я инстинктивно тотчас же попала в тон оркестру. Я усиливала звучание голоса, слышала, как он взмывает вверх, более трепетный, более могучий, более чистый, чем когда-либо, потом ширится, взрывается, отодвигает потолок, стены, люстру «Оперы». Я почувствовала, как он преодолел настороженность всех присутствующих, вознесся и покорил их, увлекая за собой. Мой голос, как говорили тогда – мой золотой голос, должно быть, и в самом деле был таким, раз вся толпа, воодушевившись, поднялась и запела вместе со мной во все горло. В конце гимна я раскинула руки, мое платье превратилось в знамя, его синие, белые и красные цвета смешались, слились и обвились вокруг моего тела, словно на статуе славы [36] , и толпа (совершенно обезумев) аплодировала все громче и громче. Это был триумф, исступленный восторг, даже Греви, казалось, был взволнован. А Гамбетта, он просто рычал, будто лев: «Браво, Сара! Браво, Сара!» Зал дважды требовал повторить «Марсельезу», и мы три раза стоя пели ее все вместе, обливаясь слезами и торжествуя. Мы забыли Седан, «Комеди Франсез», Мари Коломбье, Решоффен, Америку, маршала Базена и все остальное, мы примирились – Франция, Париж и я! Ах, то была волшебная минута!

Тем не менее, когда я вернулась за кулисы, колени у меня дрожали. Там я увидела двух трусливых директоров, которые уже ссорились, каждый из них уверял, что именно ему пришла мысль заменить мною Агар!

Вернув себе таким образом мой город и мою публику, я буквально через день отправилась в другое турне, по Европе, тоже нескончаемое, но более пышное и интересное и более разнообразное, чем американское. Если бы Вы читали тогдашние газеты, то узнали бы, что я покорила по очереди Умберто в Италии, Франца-Иосифа в Австрии, Альфонса XIII [37] и так далее. Что, наконец, в каждой столице Европы я опустошила сердце и ларь какого-нибудь короля. Мне трижды приписывали обладание драгоценностями короны, что было, увы, неправдой. Зато правдой было то, что каждый вечер в каждой столице мою коляску, распрягая лошадей, тащили до отеля студенты. Похоже, только один Лист во время своих европейских гастролей имел такой же успех, как я. Да и то, он ведь мужчина…

Россия в моей программе не значилась, но я не могла устоять. Я посетила ее гигантские равнины, ее березовые леса и великолепные города – Санкт-Петербург, ныне Ленинград, и Москву. Царь очаровал меня. Что касается русской публики, то она, как правило, более просвещенная, нежели европейская, и французский у нее второй язык. Я чувствовала себя там как дома. В каждом отеле меня ждали красные ковры. На вокзалах молодые офицеры следовали за моими санями галопом на своих конях и оспаривали друг у друга цветы, которые я им бросала. Каждый день специальный поезд привозил моих московских почитателей в Санкт-Петербург, где я играла в Зимнем дворце. Именно там, когда я собиралась делать реверанс, передо мной склонился царь со словами: «Нет, мадам, поклониться надлежит мне!» Вы не представляете, сколько шума наделала тогда эта простая реплика! В то время полагали, что у царя в самом разгаре был роман с княгиней Юревич [38] . Это наделало столько шума, что в парижских газетах меня видели только в глубине царской коляски под защитой казаков. Что ж, поначалу такого рода слухи поднимают много шума… а потом не остается ничего, даже отзвука. И все-таки переживать это было забавно, и забавно повторять. И для меня этот успех многое значил: толпа, которая любила меня, роли, в которых я выкладывалась до конца ради удовольствия нравиться, молодые люди верхом на конях, и цветы, и некий порыв, артистический и влюбленный порыв, который нес меня повсюду с быстротой молнии, заставляя преодолевать границы, долины, реки. И порой я чувствовала себя метеором, дружелюбным метеором! Это должно Вам казаться претенциозным, но на самом деле все не так. Думаю, если бы я не обладала железным здоровьем, дарованным мне небом – вернее, моей матерью, и определенной умственной, нервной и физической силой, то я десять раз должна была бы умереть за время этого турне. Мое окружение падало с ног, а я продолжала трепетать. Жизнь, гудки паровозов и пароходов на реках были упоительны. И в темноте залов звуки тысяч и тысяч хлопающих ладоней, шум аплодисментов, похожий на шум морского прибоя, который приветствовал мои приезды и отъезды, прилив и отлив криков «браво» – да, этот шум, должна признаться, был не менее завораживающим.

Жизнь и в самом деле фантастическая! В ту эпоху, одну из самых интересных в истории, познать всю Европу! Италия, Румыния, Польша, Россия, Греция, целиком вся Европа! Вы переезжали из города в город, из столицы в столицу, от одного государя к другому, от одного королевского двора к другому, от публики к публике… А было у Вас время встретиться с людьми, узнать нравы, разобраться в направлениях мысли, понять хоть немного, что такого необыкновенного происходило тогда в Европе? А в России Вы почувствовали тот особый трепет, который должен был все-таки предвещать революцию? Была ли у Вас возможность увидеть и услышать что-то другое, кроме театрального занавеса и криков «браво»? Или это было невозможно, что я охотно допускаю? То, что Вы говорите о Листе, верно, Лист и в самом деле обладал исключительной репутацией и добился в Европе блестящего успеха, равного которому не было, если не считать Вашего, который, впрочем, превзошел его! Но какая невероятная жизнь! А не ощущали ли Вы усталости, ложась вечером? И не хотелось ли Вам спать? Вы не чувствовали себя измученной? Не приводила Вас в ужас мысль о необходимости встать утром, снова собрать багаж и отправиться на поезде в другие города, другой гостиничный номер, и так без конца, или все постоянно казалось чудесным? Признаюсь, мне это любопытно. У меня тоже отменное здоровье, и с ног свалить меня может только несчастье или скука. И все-таки меня занимает вопрос: как я смогла бы выдержать такое.

Милое мое дитя, Вы очень правильно заметили: свалить нас с ног могут либо большие несчастья, либо скука! Но, поверьте, у меня не было времени скучать. Кроме безрассудных поступков, каждый вечер приходилось совершать определенное усилие, чтобы завоевать публику. Я забывала о поездах, ибо вечером я оказывалась во дворце доньи Соль или в саду Маргариты Готье, в любом случае эти два места я знала досконально; изнуряя меня, они приносили мне отдохновение. К тому же я находилась в окружении своей маленькой семьи, своей труппы, своих животных. Нет, я не чувствовала себя одинокой, в том числе и среди огромной толпы. Это забавляло меня, мне все было интересно. Не думаю, что я многое разглядела в самой Европе и в развитии ее народов или почувствовала приближение великих исторических веяний, признаюсь в этом. Впрочем, у меня не было на это времени. То тут, то там я соприкасалась с некой душой, с неким образом мыслей, с иным взглядом, вот и все. Что же касается правителей и королей, они все были похожи друг на друга, как бывают похожи между собой мясники или столяры, то есть иногда вроде бы люди совершенно разные, но их манеры и поведение одинаковы, вот и все!

Увы! Увы! Это было слишком прекрасно. И я пустила на ветер все это обрамление, весь этот успех и триумф. Живет во мне некий неукротимый зверь, который не выносит долгой ходьбы мерным шагом. Полагаю, впрочем, и у Вас тоже есть такой недостаток… судя по Вашим письмам…

Позвольте мне рассказать Вам, как это произошло, все эта глупая история, невероятная, фантастическая история. Забудьте на время великую Бернар, непревзойденную трагическую актрису, которую осыпали лестью все властители Европы, и вернемся к некой Саре, артистке и романтичной женщине, которая в тридцать восемь лет влюбилась в двадцатишестилетнего вертопраха. Жак Дамала считался сердцеедом, и действительно был таковым. Он был очень красив. Лицо у него было юное и вместе с тем порочное. Самым поразительным у него был рот: с пухлой нижней губой и вытянутой верхней, сильно изогнутой и очень подвижной, нервной верхней губой, которая непрерывно вздрагивала. Все время хотелось положить руку на этот рот, но не столько для того, чтобы заставить его замолчать, а для того, чтобы избежать его искушения. Ибо это слишком красивое лицо, в силу своего простодушия и порочности, бросало вызов. У Дамала были восхитительная кожа лица, такую мне доводилось видеть лишь у женщин, и совершенно изумительный разрез глаз, прекрасная шевелюра, лепка носа. Будучи чрезвычайно мужественным, он обладал женской грацией и интуицией; было в его глазах нечто такое, что давало понять женщинам: он знает, чего они хотят от него в данную минуту. Он был искусителем и сам постоянно подвергался искушению. Этот мужчина был создан для женщин, для их любви, даже если сам себя не любил, что влекло губительные последствия. Ибо нельзя было сослаться на его прихоти, можно было лишь осознать причиненный им вред; нельзя было назвать его злым, хотя он наносил обиды; нельзя было сказать, что он глуп, хотя он делал глупости; нельзя было сказать, что он навязывает свою волю, но делал он только то, что нравилось ему; нельзя было назвать его ленивым, однако он ничем не занимался; нельзя было назвать его одаренным, но и плохого он тоже ничего не делал. Моя сестра Жанна представила мне его перед отъездом в турне, и я обнаружила у него тот несколько двусмысленный шарм, которым обычно обладали его приятели и который его репутация, на мой взгляд, скорее умаляла. Я никогда не верила в донжуанов. И тем не менее, направляясь в Санкт-Петербург, я знала, что он там, и уже несколько дней мысль о том, что я встречу его, вселяла в меня странное чувство, ощущение некоего ожидания… А между тем я была не одна. Я путешествовала вместе с Гарнье, чудесным Гарнье, который после Анжело радостно и ласково делил со мной и сцену, и постель. Гарнье, кроме всего прочего, был очень хорошим актером, и его ярость при виде того, как Дамала вошел в мою жизнь и какую роль в ней занял, не знала границ. Позже я его поняла. Но в тот момент я, как обычно, сознавала лишь свое желание, лишь свое удовольствие. Признаюсь, теперь, размышляя об этом, я только диву даюсь, до какой степени мои страсти могли быть слепыми, слепыми в отношении других, хочу я сказать, и жестокими, и беспощадными, но что касается меня, то редко, к счастью, непоправимыми.