Должна ли я действительно отнестись к этому маленькому пассажу всерьез, раз Вы снова повторяете его, или Вы просто скопировали то, что написали когда-то?

Между нами, разве в тот вечер у Вас с Кератри ничего не произошло? Что означают слова «домой я вернулась совсем другой»? А эти: «я такая робкая и бесхитростная»?

«Робкая» – Вы? Да полноте! Вы ожесточенно спорите со всеми! Вы рвете волосы у одних и бьете других! Полноте! «Робкая» – Вы? Да будет Вам! И почему Вы слово в слово повторяете этот блестящий пассаж, этот остроумный «пустячок»? Что все-таки произошло между Вами и Кератри? Если это не слишком нескромно… само собой разумеется!..

А знаете ли, дорогой друг, что порой Вы бываете просто невыносимы? То ли потому, что ошибаетесь, то ли потому, что пытаетесь докопаться до истины? Какое дознание! Да-да, в самом деле, в тот вечер я стала любовницей Кератри! И это случилось в том самом будуаре! Мое семейство уехало в другом фиакре. И что! Что Вы хотите, чтобы я написала об этом? Хотите, чтобы я во всеуслышание кричала: «Домой я вернулась совсем другой, потому что уже не была девушкой… Что моя кровать меня больше не устраивала?.. Что я потеряла стыд и была рада этому?» Разве такие вещи пишут? Чего Вы, в конце концов, от меня хотите? Исповеди? Или рассказа?

Ничего я от Вас не хотела, разве что более точного рассказа. А исповедь – это далеко не точный рассказ, исповедь – это рассказ-жалоба. Я не прошу Вас жаловаться, я прошу у Вас немного правды, хотя бы иногда. Неужели Вам так трудно сказать, что однажды в праздничный вечер, когда под музыку Россини Вы декламировали «не помню что» Казимира, Вы не устояли перед красавцем гусаром, который ухаживал за Вами? Что тут позорного? Зачем это скрывать, а главное, преображать? Нельзя ли проявлять побольше доверия в наших с Вами отношениях?.. И, конечно, к читателям, которые, возможно, будут следить за этой перепиской?

Да, безусловно, Вы правы!

Я опять увлеклась в своем рассказе его девической стороной… Но согласитесь, что такая возможность представилась мне в последний раз…

Хорошо! Покончим с девичеством, я уже даже не девственница. Я стала любовницей мужчины, молодого мужчины, который мне бесконечно нравился и который, вопреки тому что позже напишут биографы, отнюдь не оставил меня безучастной.

Кератри был опытный молодой человек, до меня у него было много любовниц. То, что в его постели оказалась юная девушка, подвигло его на деликатные ласки и нежность, этого было достаточно, чтобы с того самого вечера заставить меня полюбить любовь – разумеется, еще не в полную меру, но это открыло мне путь к наслаждению.

Позже, много лет спустя, я снова встретилась с Кератри, но думаю, что в тот самый вечер я могла бы влюбиться в него, если бы уже не была влюблена в театр. Однако я знаю: Кератри стал для меня счастливым событием, неоценимой удачей. Да, в самом деле, я могла бы влюбиться в него, если бы на следующий день меня не вызвали на репетицию «Ифигении». Впервые я должна была играть на сцене перед публикой.

После этой первой ночи и перед первой встречей с публикой, между первым мужчиной и первым зрителем я не сомкнула глаз и пришла в «Комеди Франсез» на час раньше.

Давен, управляющий постановочной частью, увлек меня на сцену, чтобы показать ее. Таинственный полумрак, вздымающиеся, словно крепостная стена, декорации, дощатый настил помоста, несметное количество веревок и противовесов, задников, софитов, висевших у меня над головой, совершенно черный провал зала, тишина, нарушаемая поскрипыванием пола, холод, будто в погребе, – все это пугало меня. Я не чувствовала, что вхожу в мир живых артистов, которые каждый вечер вызывали аплодисменты зала своим смехом и своими рыданиями, нет, скорее я очутилась в окружении мертвой славы, насмешливых призраков, порожденных моими наивными чаяниями…

Слава богу, артисты стали понемногу подходить. Ворчливые, сонные, они бросали на меня взгляд и, не обращая больше внимания, начинали репетировать свои сцены. Со всех сторон я слышала грубые слова, удивлявшие меня (у матери нравы отличались вольностью, а язык – сдержанностью; стоит ли говорить, что в монастыре я ни разу не слышала ни единого непристойного слова). Короче говоря, в этом театре я скорее приобщилась к жаргону, а не к Расину. В тот первый день, и без того волнительный, мне довелось встретиться с костюмершей, в довершение всего предложившей для примерки совершенно безобразное платье! Я решительно воспротивилась, тогда эта женщина посоветовала мне самой купить себе костюм! Причем сделала она это с таким отчаянием, будто посылала меня на верную гибель.

– Хорошо, я куплю, – надменно заявила я, покраснев, однако.

Вернувшись домой, я поведала матери плачевную историю с костюмом, и она тут же купила мне белую барежевую накидку, ниспадавшую великолепными складками. Прекрасный венок из роз и заказанные у хорошего сапожника котурны окончательно преобразили меня. Я чувствовала себя неотразимой, хотя и умирала от страха, придя на свой первый спектакль. Мой дебют пришелся на 1 сентября 1862 года.

Вторую половину дня я провела на улице Дюфо перед театральными афишами, не сводя глаз с афиши «Комеди Франсез», на которой значилось: «Дебют мадемуазель Сары Бернар». Наконец в пять часов с подгибающимися коленями я вошла в театр.