– Мариш, так полгорода делает, – возразил я, хлебнув капучино. – Посмотри вокруг. Ты можешь освободить здесь любой столик за пять минут – главное, смотреть тяжело, с вызовом и не отрываясь. А Гриша просто неудачник и стыдится этого.

– У него есть мотив, – ее чуть расстроило мое недоверие. – Серьезный материальный мотив.

– Он знал про деньги?

– Похоже, он их и заработал.

Я представил себе, как Булочник в рваных летних кроссовках и с непроходящим фингалом под глазом зарабатывает сто пятьдесят тысяч долларов на фьючерсных сделках.

– Мариша, он бутылки сдает по рублю за штуку. Ты что-то путаешь…

– Ты у него в квартире давно гостевал? – перебила она.

– Года два назад.

– А раньше вы от него не вылезали?

– Пульку чуть не каждый день писали. Но это еще в институте было.

– Вот, – подчеркнула Марина, словно я признал, что параллельные прямые пересекаются. – Он гостей уже года три не принимал – я у многих интересовалась. Как у него мать переехала к мужу, он в квартире один остался – и никого на пушечный выстрел. Хотя такую малину замутить можно.

– Ну и что? Дэн-то здесь при чем?

– Мы с ним в последний раз с крыши на Петропавловку смотрели и травку курили. Он еще говорил: вот, мол, какую вещь можно вырастить в обычной петербургской квартире. Сказал, что купил одному перцу лютые голландские семена, удобрения, вытяжки, лампочки всякие. Тот теперь дома вместо работы сидит, кусты поливает, освещение меняет и снимает пять урожаев в год. И никто никогда не узнает, если продавать только своим, грамотно вентилировать и никого не водить в гости.

Я попробовал эти слова на зуб, подержал их на языке и выплюнул. Дэн уважал канабис, но вряд ли бы стал драгдилером – у него хватало фантазии на большее. Допустим, Булочник вполне мог сойти на роль домашнего ботаника: пьяница, лентяй, профессиональный безработный, но от природы умный и даже в запое не теряющий голову окончательно. При этом достаточно смелый и тщеславный, чтобы перерезать другу глотку.

– Подожди, тут не сходится что-то, – возразил я. – Дэн был широкий парень. Если бы они за три года пятнадцать урожаев сняли, Булочник по-другому бы выглядел. Он тоже уважухи хочет, ковылял бы сейчас, как надувной ишачок, в коже и с барсеткой и зыркал бы как хозяин автомойки. А он смотрит как разорившийся фермер.

– Егор, он пьет, играет, иногда подтарчивает, – Марина с презрением загибала пальцы. – У него бывшая жена с двумя детьми и пара баб в соседних домах.

– Сто штук на траве не заработаешь.

– Ошибаетесь, юноша. Сорт «предейтор», в небольшой комнате можно высадить сорок кустов. С куста можно снять полкило урожая. Двадцать килограммов – это двести стаканов или двадцать тысяч евро. И это один урожай.

Она плевалась словами, как политический аналитик из программы «Однако», а я понимал, почему Дэн готов был рискнуть роскошью холостой жизни ради ее скошенного лица и уютного тела. Женщина спокойная и чистая, как лесное озеро утром, была готова рисковать собой и будущим своего сына ради справедливости по отношению к мужчине, которого уже не вернуть. Это был ее диапазон, ее четыре октавы, как любил говорить Дэн про людей, способных ласкать и убивать одними и теми же руками. Это качество человека, которое не дается ему от рождения и которое нужно заработать.

– Хорошо, – сказал я. – Давай проверим.

Проверять мы решили осторожно, чтобы не оскорбить человека подозрением. Я предложил Марине проводить ее домой, но она сослалась на дела и выпорхнула на улицу, неуклюже чмокнув меня в щеку.

Интермеццо о страхе, костре тщеславия и песнях в одиночестве

Лодка Ивана еще не успела слиться с водой и туманом, а я уже чувствовал себя голым на комарином болоте в июле. Нечего было даже пытаться сохранять самообладание. И я подставил душу страху, словно свою молочную задницу – полчищам насекомых.

Давно замечал: чем умнее выглядит человек в чужих глазах, тем быстрее испаряется из него разум на резких поворотах. У меня есть крыша над головой, запас продуктов, лодка, огонь и железная дорога в четырех километрах. Люди платят деньги за такой отдых. А я стою как соляной столп и чувствую окоченение пальцев ног. Была бы со мной сейчас белокурая краса вроде Лизы, я бы уже палил костер, щебетал бы байку, а взволнованное либидо не давало бы ни единого шанса страху. Я бы даже не обращал внимания, как где-то за водой стучат стальные колеса электричек, тоненькой струйкой вползая мне в уши. И я бы рассуждал о вялости сверстников, которые никуда не ездят, пьют водку под футбол в два часа дня и зачем-то хотят жить долго. Может быть, вернувшись в редакцию, я бы даже сотворил на эту тему колонку, в которой чувствовалось бы превосходство сильного тонкого человека над утробными позывами голытьбы. И мне стало стыдно – еще сильнее, чем когда я проснулся с Любой после похорон.

Чтобы уберечь себя от маленькой смерти, я сделал шаг в сторону хибары. Надо осмотреть остров, иначе страх чужого поля еще долго меня не отпустит. В наступавшей темноте я уже с трудом что-то различал под ногами, но тело послушно прыгало с камня на камень. Цепляясь руками за молодые деревца, я вскарабкался на гранитную плиту, которая была, похоже, самой высокой точкой моего островка. С нее роскошно открывалась Ладога, хотя мои посаженные за компьютером глаза видели только отблески воды, гостеприимные очертания леса да густой камыш прямо подо мной. Со стороны суши к скале подступал сосновый лес и инфернально шумел длинными иголками. Я с тоской в сердце шагнул ему навстречу.