прошлого года уже, кажется, Достоевский заметно изменился к лучшему. Уж он

теперь очень, очень редко набрасывается на кого-нибудь, не сидит насупившись и

не шепчется с соседом, как бывало. А у бедного был опять припадок шесть дней

тому назад, и он еще чувствовал его последствия, туман в голове и тоску в сердце, угрызения совести, как он выражается, как и написал в последней части

"Карамазовых". Но, слава богу, припадки бывают у него теперь реже, раза три в

год, и менее тяжелые. Только после последнего он не отдыхал достаточно,

должен был спешить с работой, и потому так долго чувствует себя нехорошо. С

гордостью и радостью, которые меня даже и удивили и порадовали в то же время, рассказал он мне, что получил от Страхова в подарок письмо к нему Л. Н.

Толстого, в котором он пишет Страхову в самых восторженных выражениях о

"Записках о Мертвом доме", и называет это произведение единственным, и ставит

его даже выше пушкинских {20}.

О ДОСТОЕВСКОМ

Странная вещь, возвращение с каторги и из ссылки Достоевского прошло

совершенно незаметно в Петербурге!

С Шевченкой носились гораздо больше, чем с ним. Как, например,

приняли Шевченку, когда выступил он в первый раз перед публикой в зале

Пассажа, и как принимали Достоевского? Шевченко чуть в обморок не упал от

оваций, а Достоевскому еле хлопали {21}. И вот и я даже не внесла в дневник

213

точного времени, когда в первый раз явился он к нам. Помню только, что бывал

он почти каждую субботу, когда принимали мы внизу, то есть до 1861 года, и в

1861 году, когда гостиная была уже наверху, в бывшей детской. Рассказывал и

говорил он очень интересно и тогда уже, но того впечатления, какое производил в

последние годы своей жизни, тогда не производил. Не могу себе этого

разъяснить. Может быть, общество, выйдя на путь цивилизации и прогресса, еще

было сыто тогда и имело еще при себе большой запас духовного хлеба. А пройдя

двадцатилетний путь и в 70-х годах очутившись в пустыне и без хлеба, взалкало.

Он много рассказывал о Сибири, о каторге, о поселении, но передать его

рассказы уж не могу, не припомню теперь, да и перепутались они с "Записками из

Мертвого дома" и кое-чем из "Дневника писателя". Но один рассказ как-то

врезался в память, а именно о том, как счастлив он был, когда, отбыв каторгу, отправлялся на поселение. Он шел пешком с другими, но встретился им обоз, везший канаты, и он несколько сот верст проехал на этих канатах. Он говорил, что во всю свою жизнь не был так счастлив, не чувствовал себя никогда так

хорошо, как сидя на этих неудобных и жестких канатах, с небом над собою,

простором и чистым воздухом кругом и чувством свободы в душе.

В 1862 году мы покинули Петербург и переехали в Ивановку, где с

небольшими наездами на святки в столицу прожили до 1866 года включительно.

Туда к нам Достоевский не приезжал, и мы встречались с ним редко у Полонского

и других. Он овдовел и женился вторично и уехал за границу {22}. В начале 70-х

годов он вернулся, и тогда Михаил Павлович Покровский, его большой

поклонник, узнав, что Достоевский некогда бывал у нас, уговорил меня

возобновить с ним знакомство {23}.

Жили Достоевские где-то далеко и жили бедно и в каком-то странном

доме. Не припомню теперь, какой он был, каменный или деревянный, но помню, что к ним вела какая-то странная лестница и потом открытая галерея. Кто-то

заметил, что Достоевский всегда любил квартиры со странными лестницами и

переходами; такова была и та. Я робела, а встретил он меня в высшей степени

ласково, даже более того, точно я ему оказала какую-то честь своим посещением, познакомил со своей женой и сказал, что помнит и меня и всех нас и помнит

даже, в каких платьях я ходила десять лет тому назад, и что рад возобновить

знакомство.

И вот мы его возобновили благодаря Покровскому и уже не прерывали,

сходясь все ближе и ближе, до самой смерти Федора Михайловича.

Удивительный то был человек. Утешающий одних и раздражающий

других. Все алчущие и жаждущие правды стремились за этой правдой к нему; за

малыми исключениями, почти все собратия его по литературе его не любили.

Говорили и продолжают говорить, что он слишком много о себе думал. А