она меня не смутила.

– Потом, - продолжала я тем же тоном, - под влиянием науки

религиозность эта стала принимать другие формы, но я всегда и думала и думаю, что лучше и выше Евангелия ничего у нас нет!

– Но как же вы понимаете Евангелие? Его ведь разно толкуют. Как по-

вашему: в чем вся главная суть?

Вопрос, который он задал мне, впервые пришел мне на ум. Но сейчас же -

точно какие-то отдаленные голоса из глубины моей памяти - подсказали ответ:

– Осуществление учения Христа на земле, в нашей жизни, в совести

нашей...

– И только?
– тоном разочарования протянул он. Мне самой показалось

этого мало.

– Нет, и еще... Не все кончается здесь, на земле. Вся эта жизнь земная -

только ступень... в иные существования...

– К мирам иным!
– восторженно сказал он, вскинув руку вверх к

раскрытому настежь окну, в которое виднелось тогда такое прекрасное, светлое и

прозрачное июньское небо.

– И какая это дивная, хотя и трагическая задача - говорить это людям!
– с

жаром продолжал он, прикрывая на минуту глаза рукою.
– Дивная и трагическая, потому что мучений тут очень много... Много мучений, но зато - сколько

величия! Ни с чем не сравнимого... То есть решительно ни с чем! Ни с одним

благополучием в мире сравнить нельзя!

– И как трудно осуществить эту задачу!
– робко вставила я, думая о своем.

Он взглянул на меня с блеском в глазах.

– Вы говорите, что хотите писать. Вот вы и пишите об этом!

103

И, как бы в благословение на этот путь, Федор Михайлович подарил мне

тогда три чистых листка оставшейся у него почтовой бумаги в осьмушку, на

которой всегда писал он свои статьи.

– Вот вам от меня!
– с ударением сказал он, передавая их мне.

Они живы у меня до сих пор - эти три листка, пожелтевшие, гладкие и

простые.

Мы простились в тот вечер, как еще никогда не прощались: точно мы

были с ним равные друг другу, взаимно преданные друзья.

После этого разговора мне уже не хотелось ехать на взморье, слушать о

каких-то "юродивых Федюшах в Тетюшах", и, вместо того чтобы идти на

Фонтанку, как мы условились с Демертом, я долго бродила где-то по улицам,

"разжигая душевный костер"...

IX

И вдруг, сейчас же после таких восторженных слов и возвышенных

настроений, день или два спустя, мне пришлось быть свидетельницей той самой

сцены - по поводу непомещенной статьи, - которую приводит бывший метранпаж

"Гражданина" М. А. Александров в своих "Воспоминаниях" ("Русская старина", 1892, апрель, стр. 184-185) 23. Но в рассказе г. Александрова сцена эта

производит совсем не то впечатление, какое произвела она на меня тогда и как

она в тот же вечер была записана у меня в тетрадях.

Это было 12-го июня, вечером, накануне выхода нумера, когда журнал

уже печатался. Дело происходило в конторе при мне и при Крейтенберге.

– Воля ваша, - говорил Федору Михайловичу метранпаж, - но только

поместить эту статью я теперь никак не могу. Иначе придется весь набор

вынимать с машины, снова верстать - и мы опоздаем.

Но Федор Михайлович требовал, "чтобы без всякой переверстки вошло"!

Метранпаж усмехнулся.

– То есть как же это без всякой переверстки? Ведь в листе-то печатном

определенное количество букв: куда же я втисну новый набор, когда лист у меня

заполнен сполна?

– Знать ничего не хочу!
– по-барски крикнул Федор Михайлович, и глаза

его надменно сузились, все лицо помертвело, губы задергала судорога.

Пристукивая по столу крепко зажатыми пальцами, он хрипло, растягивая слова, произнес: - Хоть на стене, хоть на потолке, а чтоб было мне напечатано!

– Ну, от таких чудес я отказываюсь!
– с спокойным достоинством ответил

М. А. Александров.
– Я не бог. Я на потолке или на стене верстать не умею. Воля

ваша!

– А не умеете, так я себе другого метранпажа найду, который сумеет!

– И потрудитесь найти другого! А я не могу!
– говорил, уходя, г.

Александров.

А Федор Михайлович, задыхаясь от волнения, кричал ему вслед:

104

– И найду! и найду! Мне нужно людей, готовых на все для меня,