я имела смелость утверждать, что он думал о себе слишком мало, что он не

вполне знал себе цену, ценил себя не довольно высоко. Иначе он был бы

высокомернее и спокойнее, менее бы раздражался и капризничал и более бы

нравился. Высокомерие внушительно.

Он не вполне сознавал свою духовную силу, но не чувствовать ее не мог и

не мог не видеть отражения ее на других, особливо в последние годы его жизни.

214

А этого уже достаточно, чтобы много думать о себе. Между тем он много о себе

не думал, иначе так виновато не заглядывал бы в глаза, наговорив дерзостей, и

самые дерзости говорил бы иначе. Он был больной и капризный человек и

дерзости свои говорил от каприза, а не от высокомерия. Если бы он был не

великим писателем, а простым смертным, и притом таким же больным, то был бы, вероятно, также капризен и несносен подчас, но этого бы не замечали, потому что

и самого его не замечали бы.

Иногда он был даже более чем капризен, он был зол и умел оборвать и

уязвить, но быть высокомерным и выказывать высокомерие не умел.

Был у нас мастер высокомерия другой, тоже знаменитый писатель и

европейская известность - Тургенев.

Тот умел смотреть через плечо и хотя никогда не сказал бы женщине

{Анне Павловне Философовой. (Прим. Е. А. Шткеншнейдер.}}, наведующейся о

его здоровье: "Вам какое дело, вы разве доктор?" - но самым молчанием способен

был довести человека до желания провалиться сквозь землю. Помню один вечер у

Полонского, когда у него был он и известный богач, железнодорожник; было еще

несколько молодых людей не из светской или золотой молодежи, а из развитых, которых Тургенев боялся и не любил и перед которыми все-таки расшаркивался.

Чтобы показаться перед ними, он весь вечер изводил железнодорожника

надменностью и брезгливостью, невзирая на то что тот был гостем его друга и что

поэтому Полонский весь вечер был как на иголках.
– А железнодорожник и

пришел для Тургенева и, не понимая происходящей игры, вполне вежливо и

искренне несколько раз обращался к Тургеневу с разговором. И каждый раз

Тургенев взглядывал на него через плечо, отрывисто отвечал и отворачивался.

Нам всем было неловко и тяжело, и все невольным образом выказывали к

жертве выходок Тургенева больше внимания, чем бы то делали при других

обстоятельствах.

А потом узнали, что в Париже, где нет "развитых" молодых людей, Тургенев целые дни проводит у этого богача-железнодорожника. Таких тонкостей

в обращении, что в одном месте надо с человеком обращаться так, а в другом

иначе, и одного можно обрывать, а другого нельзя, Достоевский совсем не знал.

Вообще великий сердцевед, как его называют, знал и умел передавать

словами все неуловимейшие движения души человеческой, а людей, с которыми

ему приходилось сталкиваться, угадывал плохо.

Желание Покровского исполнилось, он стал ездить ко мне и в первое же

свое посещение, за ужином, разговорился и очаровал всех. Слово "очарование"

даже не вполне выражает впечатление, которое он произвел. Он как-то скорее

околдовал, лишил покоя.

Говорили, вероятно, о какой-нибудь злобе дня, но он в предмет углубился,

обобщил его и нарисовал такую поразительную и так мастерски картину

настоящего и истекающего из него будущего - дело было в начале 70-х годов - и

так зловеще осветил ее, что все были потрясены, и, как потом оказалось, ни я, ни

Покровский, ни бывший при этом Загуляев всю ночь не сомкнули глаз.

Но и говорил Достоевский не всегда. Иногда какое-нибудь слово, вроде

вопроса, например, о здоровье его, его оскорбит, и он промолчит весь вечер.

215

Меня всегда поражало в нем, что он вовсе не знает своей цены, поражала

его скромность. Отсюда и происходила его чрезвычайная обидчивость, лучше

сказать, какое-то вечное ожидание, что его сейчас могут обидеть. И он часто и

видел обиду там, где другой человек, действительно ставящий себя высоко, и

предполагать бы ее не мог. Дерзости, природной или благоприобретенной

вследствие громких успехов и популярности, в нем тоже не было, а, как говорю, минутами точно желчный шарик какой-то подкатывал ему к груди и лопался, и он