преданных мне собачьего преданностью... таких, на которых я могу всегда

положиться... А это ни на что не похоже! Какой-нибудь метранпаж и вдруг смеет

указывать мне, редактору, что можно и чего нельзя!.. Я этого никогда не позволю!

Я редактор, я распорядитель журнала. Он обязан исполнять мои приказания! Где

Траншель?
– уже исступленно кричал он.
– Позовите сюда содержателя

типографии! Пусть он даст мне сейчас нового метранпажа!

Но Траншель был на даче, и Федор Михайлович, взяв бланковый листок,

тут же написал, что просит дать ему другого метранпажа, "так как этот грубит и

отказывается работать".

Записку эту, не запечатанную и даже не сложенную, Федор Михайлович

вручил мне для передачи Траншелю.

– Вы передадите это Траншелю от меня, - отрывисто произнес он,

устремляя на меня испытующий взгляд, точно желая видеть насквозь, что я

теперь о нем думаю.

Мне хотелось и успокоить его, и сказать ему, что он не прав. Но, подняв

на него глаза, я не решалась сказать ни слова: так исказилось его лицо, и так оно

было неумолимо и до жестокости строго, и так страшно напряжено, что казалось, вот-вот сейчас с ним сделаются корчи от бешеной злобы или он разрыдается, как

больной и несчастный ребенок, от сознания, что он виноват...

Молча приняв от него записку, я только выражением лица старалась

показать ему, что я не сочувствую такому его образу действий, и мы сухо,

безмолвно расстались.

Страшно тогда поразил меня этот барственный крик и эти слова о

"собачьей преданности"...

– Вот, барышня, - говорил мне тут же Herr Крейтенберг, - вот вы всегда

заступаетесь за вашего Достоевского... говорите, что он - совсем не такой, не

станет кричать на людей, как кричит князь М<ещерский>. А вот и выходит -

совсем такой. Все они такие! Все люди для них собаки. О, я уж их много видал -

этих писателев, - я их очень хорошенько знаю! Все точно такие, mein liebes Fraulein! {моя милая барышня (нем.).} Служи им все, как собака, - ну, тогда они

ничего, не кусаются...

Долго не могла я освободиться от тягостного впечатления этой сцены.

Писательство представлялось мне тем же богослужением, писатель - тем же

апостолом, литература - сокровищницей всех святынь, дорогих человечеству, - и

вдруг!.. И вдруг самый ревностный из ее жрецов, самый глубочайший и

пламенный истолкователь ее назначения - автор "Униженных и оскорбленных" - и

сам оскорбляет и унижает зависящих от него людей, требуя от них чего-то

"собачьего"!.. Что же это в самом деле такое? Как он может об этом писать и как

все это может мириться, - этого я решительно не могла понять и опять

возвращалась к прежним взглядам на Достоевского - к чужим взглядам, - и мне

казалось в эти минуты, что они были правы, обвиняя его в "слащавой

чувствительности" и "чудовищном эгоизме"...

Некоторое время потом я была постоянно настороже, как бы и от меня не

потребовали чего-нибудь вроде "собачьей преданности", но все опасения быстро

105

рассеялись. Федор Михайлович умел иногда одним словом, одним изменением

голоса совершенно изгладить всякое к себе недоверие. Лучшим доказательством

этого служат "Воспоминания" о нем самого якобы "оскорбленного и

униженного", то есть того же М. А. Александрова.

Не прошло и двух дней, как все дела у нас опять шли по-старому.

X

Свой дневник "о вранье" (т. 1, 1873, стр. 147 - "Нечто о вранье") Федор

Михайлович писал в типографии, и весь этот день он пытал меня вопросами, как

бы я поступила в случаях, которые он приводил. Прежде чем писать, он

рассказывал мне последовательно все содержание и затем прочел-только что им

написанное:

"Вот эта-то известного рода бессовестность русского интеллигентного

человека решительно для меня феномен. Что в том, что она у нас так сплошь и

рядом обыкновенна и все к ней привыкли и пригляделись. Она все-таки остается

фактом удивительным и чудесным. Она свидетельствует о таком равнодушии к

суду над своей собственной совестью или, что то же, о таком необыкновенном