знали, как он вас понимает, как глубоко чтит. Ваши произведения для него выше

всего; Пушкин и вы - вот его кумиры. Солгите вы - он вам поверит; напишите

чепуху - он сломает себе голову, доискиваясь в ней глубокого смысла. Нет, тут

что-то не так, вы в чем-то ошибаетесь".
– "Ну да, ну да", - перебил он меня

вторично и замолк, опустив голову. Потом поднял ее. "Вы, говорит, обедаете, я

вам помешал, пожалуйста". И ушел. При первом же свидании с Покровским

спрашиваю его: "Как это ты кричал на Достоевского?" - "Я, говорит, кричал?!

Неужели он это сказал тебе? Жаловался на меня?" - "Жаловался".
– "Ишь ведь...

Эзоп!" - хотел Покровский, верно, сказать и не договорил. Так он обыкновенно

бранил простых смертных, которых любит, но своего кумира заочно так назвать

не мог и продолжал: "Ведь поверишь мне, если я скажу, что было как раз

обратное и что не я, а он на меня кричал, только Достоевскому мог я позволить

такое обращение со мной". Конечно, я поверила от всей души, слишком я знала

Покровского, да и Достоевского знала. Не Покровский ли и меня научил

поклоняться Достоевскому, так сказать, открыл мне его, и в его произведениях

открывал такие горизонты, которые без него были бы для меня совершенно

недоступными? Не ради ли него я возобновила и знакомство с Достоевским? И он

повторил мне весь свой разговор с ним и не мог прийти в себя от удивления, как

сам он нагрубил и в самую адскую погоду и в самый неурочный час пошел,

вернее сказать забежал вперед, чтобы себя оправдать, но перед кем же и для чего?

Мы оба ведь его любили и простили бы ему и не то еще. Но он чувствовал себя

виноватым.

Ну, разве эта выходка, - не то, что он Покровского оборвал, а то, что

забежал ко мне, торопясь опередить со своей жалобой Покровского, - была

217

выходка человека нахального и самомнящего, а не выходка невыдержанного

ребенка? И к кому поторопился забежать? Ко мне! Эка важная я птица! И того в

своей торопливости не размыслил, что так я и поверю, что Покровский на него

кричал, а не он на него.

А вот другая история. У сестры Маши родился ребенок, и в одну из наших

суббот говорили об этом только что совершившемся событии. Достоевский

молчал, сидя, по обыкновению, возле меня. Вдруг я вижу, что губы его заиграли, а глаза виновато на меня смотрят. Я сейчас догадалась, что подкатился шарик.

Хотел его проглотить наш странный дедка, да, видно, не мог. "Это у вдовы-то

родился ребенок?" - тихо спросил он и виновато улыбнулся. "У нее, говорю, и

видите: она ходит по комнате, а другая сестра моя, не вдова, лежит в постели, и

рядом с нею ребеночек", - говорю и смеюсь. Он видит, что сошло благополучно: и

себя удовлетворил, и меня не рассердил и не обидел, - и тоже засмеялся, уже не

виновато, а весело.

Эта выходка вот что значила. За несколько дней перед тем он поссорился

с Олей. Был литературный вечер в одной из женских гимназий. Достоевский на

нем читал, а я с Олей разливали чай для действующих лиц. Надо сказать, что

насчет чая Достоевский был так капризен, что сама Анна Григорьевна не могла на

него угодить и отступилась наконец от делания для него чая: дома он всегда

наливал его себе сам; на этом же литературном вечере пришлось - Оле. Раз шесть

он возвращал ей стакан, то долей, то отлей, то слишком много сахару, то слишком

мало, то слабо, то крепко. Оля и скажи: "Какой вы капризный! Анна Григорьевна

оттого вам и не наливает, что вы ужасно капризный".
– "А у вас, - отвечал он Оле,

– дурной характер, у вашей сестры Ляли (это я) хороший, а у вас дурной". На это

еще что-то сказала Оля, и он еще что-то, и, слово за слово, они друг другу что-то

наговорили. Я не слыхала сама, но Оля мне передала весь разговор в тот же вечер.

Вот он и затаил против Оли. маленький зуб и, услыхав про ребенка,

воспользовался случаем кольнуть ее, бедную вдову. Конечно, я всем нашим