рассказала об этой новой выходке, и все потом смеялись, и никто не сердился; и с

Олей он был потом как ни в чем не бывало.

Раз прихожу я к Достоевским и в первой же комнате встречаю его самого.

"У меня, говорит, вчера был припадок падучей, голова болит, а тут еще этот

болван Аверкиев рассердил. Ругает Диккенса; безделюшки, говорит, писал он, детские сказки. Да где ему Диккенса понять! {26} Он его красоты и вообразить не

может, а осмеливается рассуждать. Хотелось мне сказать ему "дурака", да, кажется, я и сказал, только, знаете, так, очень тонко. Стеснялся тем, что он мой

гость, что это у меня в доме, и жалел, что не у вас, например, у вас я бы прямо

назвал его дураком".
– "Покорно благодарю вас. И очень рада, что дело обошлось

без нас и кончилось благополучно. Совсем я не желала, чтобы наших гостей

называли прямо дураками".

Он засмеялся, и, по-видимому, головная боль его прошла тут же. Мы сели.

Я, как всегда, на диван, он в кресло, спиной к окну.

"Знаете, - решилась я сказать, - если б вы могли читать Достоевского, вам, может быть, менее нравился бы Диккенс". Я не комплимент хотела ему сказать.

Между Диккенсом и Достоевским мне всегда виделось большое сходство; но

218

один был европеец, другой русский. Оба громоздили в свои романы лица и

характеры ("Наш общий друг", например), которых удержать в памяти читателю

всегда трудно; а главное, часто читатель недоумевает, как, с чего все эти лица

столкнулись между собой, очутились, как по щучьему веленью, в да"ном месте.

Положим, и дюжинные романисты выводят часто множество лиц, но не

множество характеров, и тогда читателю и трудиться над ними не приходится.

Разница между Достоевским и Диккенсом, мне кажется, в том, что Диккенсу и не

снились те глубины и те вышины, которые прозревал Достоевский. У Диккенса

больше законченности, оттого его произведения, самые безотрадные, не

мучительные. У Достоевского, горизонт которого безграничен, не могло быть

законченности, а та, которая могла бы быть, часто не давалась ему, потому что он

вечно писал наспех. В страшное же по безграничности, куда с головой кидался

Достоевский, русский, европеец Диккенс кидаться и не мог; он захлебнулся и

задохся бы там и не вынырнул бы. Так нырять способен только русский. И я

думаю, что Аверкиев и имел это в мыслях, называя Диккенса детским писателем, но, может быть, выразился грубо и неясно. Сам же Достоевский приучил нас

дышать в каком-то безвоздушном пространстве или там, где носил Люцифер

Каина. А кстати бы сравнить разговор Люцифера и Каина {27} с великим

инквизитором Ивана Карамазова. И выйдет, что Диккенс может сказать Байрону: в России, друг Байрон, есть писатели, о которых и не снилось нашим английским

поэтам, да и прозаикам также.

Вошла Анна Григорьевна, и Достоевский не успел мне ничего возразить;

разговор перешел на другое, а там явились еще гости.

Любимым писателем Достоевского был Диккенс; но еще любил он и не

раз рекомендовал мне прочесть "Жиль Блаза" {28}, "Martin l'enfant trouve"

{"Мартен-найденыш" (франц.).} Сю. "Жиль Блаза" я одолеть не могла. "Мартена"

прочитала; и тогда-то и подумала, что он ему так нравится оттого, что он самого

себя, то есть Достоевского, читать не может. У Сю тоже есть сходство с

Достоевским. Все трое они, то есть Диккенс, Сю и Достоевский, певцы

униженных и оскорбленных, но все трое различны. Достоевский не боится

выходить за границы, Диккенс из границ не выходит, а Сю выходит и теряется, теряет чувство меры. Тяжелое чувство производит Елизавета Смердящая {29}, но

у Сю, в "Мартене", есть одна работница {30}, перед которой Елизавета

Смердящая может показаться отрадным явлением, потому что чувствуешь, что, как ни искажен в ней лик человеческий, все же он в ней есть; чувствуешь, что

автор ясно видит ее перед собой, видит все ее унижение, всю грязь и сквозь все

это - душу; он не забыл сказать, что она незлобива, что она отдает ребятишкам

копеечки и хлеб, видишь ее всю и чувствуешь правду и нежелание автора ни

скрыть весь ужас, ни дразнить этим ужасом читателя. Сю же именно дразнит. Его

работница - скот, животное, человеческого в ней ни одной черты, и чувствуешь, что тут неправда, что автор что-то проглядел или скрыл или нарочно хочет

терзать, рвать за душу читателя, злить его. И читатель злится; может быть, автор