выражением полного изнеможения и наконец вынужден был сознаться, что

совсем не в силах читать.

– Нет, уж я лучше уйду!
– слабым голосом сказал он, вставая.
– Голова

кружится, не вижу ничего. Дня два посижу еще, а кончать приду сюда к вам, на

чердак.

Он стал было надевать пальто и не мог справиться с его тяжестью. Я

помогала ему.

– Вы точно сестра милосердия со мной возитесь, - говорил он, и при этом

опять неверно назвал меня по отчеству, сейчас же сам заметил ошибку и стал

бранить себя за "гнусную, отвратительную рассеянность".

– Ах, да не все ли равно, Федор Михайлович!
– заметила я с желанием

успокоить его. Но вышло еще хуже.

Федор Михайлович выпрямился, глаза его гневно вспыхнули и голос

поднялся знакомым мне раздражением:

– Как "не все ли равно"!- вскипел он.
– Никогда не смейте больше так

говорить! Никогда! Это стыдно!

Это значит не уважать своей личности! Человек должен с гордостью

носить свое имя и не позволять никому - слышите: ни-ко-му!
– забывать его...

Я должна была торжественно обещать, что никому больше не позволю, и,

попросив его присесть на минутку на ящик с макулатурами, побежала вниз

позвать кого-нибудь, чтобы проводили Федора Михайловича домой на извозчике.

И с ним поехал тогда "Соловей", старик батырщик типографии, всегда носивший

ему корректуры. А в конце недели, как всегда, в воскресенье, часу в девятом, Федор Михайлович, уже бодрый и крепкий, слегка только покашливая, опять

поднимался ко мне на "чердак", как он прозвал этот мезонин Траншеля.

– Скучно мне дома одному, - признавался он мне, - с утра до ночи все один

да один. Тянет сюда. Как день не побываю, будто чего-то недостает.

109

То же чувствовала и я. Наша работа и наше одиноночество невольно

сближали нас.

В этот вечер он был особенно оживлен. Каким-то вдохновением веяло от

него. И только что вошел - начал "перестраивать" комнату.

– Нам сегодня придется с вами долго работать, - оживленно говорил он, -

поэтому давайте устроим все поудобнее. И прежде всего переставим стол этот так

– поперек стены, а не вдоль. Так будет нам обоим лучше, просторнее. Сядем друг

против друга. Лампу поставим сюда, посредине. Ну-с, хорошо. Теперь надо

подумать о чае. Кого-нибудь надо послать в трактир.
– Он вынул деньги. Я

сходила вниз к Траншелю, оттуда послали в трактир, и нам принесли пару

стаканов, огромный трактирный чайник кипятку, чаю и сахару. И мы с Федором

Михайловичем пили чай "по-братски" и "как товарищи".

Мы проработали с ним вдвоем всю ночь - вплоть до рассвета. И эта ночь

запечатлелась в моей памяти на всю жизнь. Этот "чердак", общий умственный

труд, полное уединение с глазу на глаз с таким писателем, как Достоевский, - во

всем этом была для меня какая-то особенная духовная красота, какое-то ни с чем

не сравнимое упоение.

Шторы были спущены. Жестяная лампа с картонным колпаком освещала

только нашу работу и наши бледные, усталые и в то же время разгоряченные

лица. Все остальное было в тени, как на картинах Рембрандта. И весь мир - где-то

на другом полушарии... Мы сидели друг против друга за маленьким столом, где

было так тесно и неудобно работать, ко где мы с увлечением и работали и

говорили. Собственно, говорил он один, а я только с жадностью слушала и

внимательно запоминала каждое его слово. Он курил, - он всегда очень много

курил, - и мне видится до сих пор его бледная и худая рука, с узловатыми

пальцами, с вдавленной чертой вокруг кисти, - быть может, следами каторжных

кандалов, видится, как рука эта тушит докуренную толстую папиросу, - и

жестяная коробка из-под сардинок, доверху наполненная окурками его "пушек".

Мне видится, как лампа начинает постепенно меркнуть, и бледный утренний свет

заливает всю комнату, и как Федор Михайлович, положив ногу на ногу, охватив

колено руками, - точь-в-точь на портрете Перова, - пытливо глядит мне прямо в

лицо и говорит своим напряженно-глухим грудным голосом:

– Вот мы с вами сидим тут, на этом чердаке, работаем до белого дня, а

сколько людей теперь веселятся, беспечно жуируют вокруг нас! И в голову им