нечем будет, если не брать. Ну, и врожденный инстинкт тоже велит ему брать.

Тут уже, так сказать, рок, с этим ничего не поделаешь. Вот и выходит, что все эти

"благословения" - фальшь, пустая риторика, если не самохвальство.

Вероятно, и этот Шкляревский в таком же вот роде. А что попович - уж

несомненно!

Впрочем, виноват, - мельком взглянув на меня, саркастически вставил он,

– я, кажется, сейчас оскорбил ваши чувства... Вы, может быть, как и они, за

праведного мученика его почитаете, а я вдруг кощунствую!.. я с таким

непочтением о "господине - бове"!... Ну, что делать! А я все-таки иначе думать о

нем не могу {28}.

Я была поражена. Он решительно угадывал мысли! Даже не мысли, а

какое-то безотчетное, неуловимое ощущение, именно "оскорбленное" чувство

истины. Впервые, слушая Достоевского, я внутренне не соглашалась с ним,

именно с тем, что он сказал мне о Добролюбове. Эти стихи его, которые

Достоевский ядовито назвал "эпитафией", "самохвальством" и "фальшью", казались мне тогда самой искренней правдой. А в тоне и словах самого

Достоевского мне впервые послышалось что-то личное, как будто отголосок

давнишних его распрей с враждебными лагерями.

Мне хотелось скрыть от него невольное впечатление этих почти

бессознательных выводов, - я не смела еще признаться в них самой себе, - а он

уже все подметил и все разгадал!

И голос его сейчас же как будто оледенел, лицо подернулось тенью, - он

весь точно замкнулся на ключ.

Впоследствии, отдавая себе отчет в этих впечатлениях, я не могла не

сознаться, что, в сущности, "личное" говорило не в Достоевском, а во мне, - не

"чувство истины" оскорблялось во мне его словами - оскорблялась любовь к моим

мнениям и пристрастиям. Вообще личная жизнь моя как бы заслоняла от меня

мир его чувств, интересов и мыслей. Да и молодость тоже мешала воспринимать

116

все как следует - глубоко и устойчиво. Иногда мне казалось даже, что он

"увлекается", и я делала попытки ему возражать.

Так однажды, помню, он говорил мне за работой:

– Они там пишут о нашем народе: "дик и невежествен... не чета

европейскому..." Да наш народ - святой в сравнении с тамошним! Наш народ еще

никогда не доходил до такого цинизма, как в Италии, например. В Риме, в

Неаполе, мне самому на улицах делали гнуснейшие предложения - юноши, почти

дети. Отвратительные, противоестественные пороки - и открыто для всех, и это

никого не возмущает. А попробовали бы сделать то же у нас! Весь народ осудил

бы, потому что для нашего народа тут смертный грех, а там это - в нравах, простая привычка, - и больше ничего. И эту-то "цивилизацию" хотят теперь

прививать народу! Да никогда я с этим не соглашусь! До конца моих дней воевать

буду с ними, - не уступлю.

– Но ведь не эту же именно цивилизацию хотят перенести к нам, Федор

Михайлович!
– не вытерпела, помню, вставила я.

– Да непременно все ту же самую!
– с ожесточением подхватил он.
–

Потому что другой никакой и нет. Так было всегда и везде. И так будет и у нас, если начнут искусственно пересаживать к нам Европу. И Рим погиб оттого, что

начал пересаживать к себе Грецию... Начинается эта пересадка всегда с рабского

подражания, с роскоши, с моды, с разных там наук и искусств, а кончается

содомским грехом и всеобщим растлением...

– Так как же тогда жить народам? Что же, строить китайскую стену?

Федор Михайлович сумрачно взглянул на меня исподлобья и отрывисто

произнес:

– Ничего вы еще не понимаете!
– и в этот день больше не хотел со мной

говорить. Но прошел еще день, опять мы с ним остались одни, и опять он мне

поверял свои мысли. Он видимо страдал своим духовным одиночеством, тем, что

его не понимали и перетолковывали, и отводил себе душу, не сомневаясь в моих

сочувствиях всему, что бы он ни сказал.

А между тем мне все трудней и трудней становилось сочувствовать и

порой даже понимать его мысли. И иногда мне стоило труда сдержать невольную

усмешку в ответ на его "прорицания"...

Со стыдом вспоминаю, как "дико" показалось мне, когда он однажды, читая корректуру своей статьи о Пруссии, о Бисмарке и папе {29}, - заговорил

вдруг тоном... тем самым тоном, над которым так зло, но и так остроумно