За университетским заседанием следовал думский обед в залах

Дворянского собрания, тех залах, которые с этой минуты и до конца были местом

праздника, так как в них происходили и публичные заседания Общества

любителей русской словесности (утром 7 и 8 июня), и литературно-драматические

вечера. Никакого уличного торжества нельзя было устроить вследствие траура по

императрице, и потому среди будничной Москвы празднование шло только в этих

залах, где три дня с утра до вечера толпился народ и раздавались взрывы

рукоплесканий. Думский обед был, по всему, истинно великолепен; а особенно

приятно вспомнить, что сам Н, Г, Рубинштейн дирижировал оркестром, так что

увертюра из "Руслана" была исполнена вполне художественно (дело редкое), За

обедом были произнесены небольшие речи преосвященным Амвросием, М. Н.

Катковым, И. С. Аксаковым и читал свои стихи А. Н. Майков {5}, Все было к

месту и содержало прекрасные мысли, но еще не захватывало всего предмета, то

есть значения Пушкина <...>. Как только начал говорить Федор Михайлович, зала

встрепенулась и затихла. Хотя он читал по-писаному, но это было не чтение, а

живая речь, прямо, искренне выходящая из души. Все стали слушать так, как

будто до тех пор никто и ничего не говорил о Пушкине. То одушевление и

естественность, которыми отличается слог Федора Михайловича, вполне

передавались и его мастерским чтением. Не говорю ничего о содержании речи, но, разумеется, оно давало главную силу этому чтению. До сих пор слышу, как

236

над огромною притихшею толпою раздается напряженный и полный чувства

голос: "Смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!" {6}

Восторг, который разразился в зале по окончании речи, был

неизобразимый, непостижимый ни для кого, кто не был его свидетелем. Толпа, давно зарядившаяся энтузиазмом и изливавшая его на все, что казалось для того

удобным, на каждую громкую фразу. на каждый звонко произнесенный стих, эта

толпа вдруг увидела человека, который сам был весь полон энтузиазма, вдруг

услышала слово, уже, несомненно, достойное восторга, и она захлебнулась от

волнения, она ринулась всею душою в восхищение и трепет. Мы тут же все

принялись целовать Федора Михайловича; несколько человек, вопреки правилам, стали пробираться из залы на эстраду; какой-то юноша, как говорят, когда

добрался до Федора Михайловича, упал в обморок.

Восторг толпы заразителен. И на эстраде и в "комнате для артистов", куда

мы ушли с эстрады в перерыв заседания, все были в радостном волнении и

предавались похвалам и восклицаниям. "Вы сказали речь, - обратился Аксаков к

Достоевскому, - после которой И. С. Тургенев, представитель западников, и я, которого считают представителем славянофилов, одинаково должны выразить

вам величайшее сочувствие и благодарность". Не помню других подобных

заявлений; но живо осталось в моей памяти, как П. В. Анненков, подошедши ко

мне, с одушевлением сказал: "Вот что значит гениальная художественная

характеристика! Она разом порешила дело!"

Кстати, замечу здесь один маленький случай, очень характерный. В

первой половине своей речи, говоря о пушкинской Татьяне, Федор Михайлович

сказал: "Такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не

повторялся в нашей художественной литературе - кроме разве образа Лизы в

"Дворянском гнезде" Тургенева..." При имени Тургенева зала, как всегда, загрохотала от рукоплесканий и заглушила голос Федора Михайловича. Мы

слышали, как он продолжал: "... и Наташи в "Войне и мире" Толстого" {7}. Но

никто в зале не мог этого слышать, и он должен был остановиться, чтоб

переждать, пока утихнет вновь и вновь подымавшийся шум. Когда он стал

продолжать речь, он не повторил этих заглушённых слов и потом выпустил их в

печати, так как они действительно не были произнесены во всеуслышание. Такова

была горячка этого заседания и так горячо шла внутренняя борьба в публике и в

представителях литературы.

Приходилось затем еще говорить перед публикой И. С. Аксакову. Его

речью должна была открыться вторая половина заседания. Он вышел и, как