не постояли бы, мы вам дали бы семьсот и согласились бы на то, чтобы вы ее

напечатали после.

– Ну, успокойтесь, Сергей Андреевич, - сказал Достоевский, - это дело

сделано, но я очень доволен тем, как оно устроилось. А пятьсот рублей хорошая

цена. Я не могу не обращать внимания на денежную сторону. Ведь я больной

человек, а у меня семья. С чем я их оставлю? Я каждую минуту могу умереть, и

поэтому, пока я жив, я должен думать о том, чтобы судьбу их обеспечить.

Юрьев промычал что-то такое утвердительное на это. Потом перешел

разговор к редакции "Русской мысли", и Достоевский высказал недоверие к

сотрудникам этой редакции, причем трепал Юрьева по руке и повторял только, что ему "не нравится, не нравится", что это "не то, вовсе не то", что нет

"единства" в журнале, что сотрудники противоречат друг другу и пишут часто

243

совсем противоположное тому, что журнал ставит себе задачею: "нет места

уступкам и сделкам, где есть идея", говорил он. Юрьев между тем скрипел, хрипел, называл Гольцева, но ничего не выходило.

Заговорили опять о Пушкинских праздниках, о Пушкине.

Достоевский оживился несказанно.

– Мы пигмеи перед Пушкиным, нет уж между нами такого гения!
–

восклицал он.
– Что за красота, что за сила в его фантазии! Недавно перечитал я

его "Пиковую даму". Вот фантазия. Мне самому хочется написать

фантастический рассказ. У меня образы готовы. Надо только кончить "Братьев

Карамазовых". Очень затянулись они.

– Федор Михайлович, - подхватил Юрьев, - если напишете что-нибудь, то

обещайте это "Русской мысли", прошу вас об этом.

– Ах, господи, ведь я сам буду издавать "Дневник писателя" с нового года, Сергей Андреевич. Как же мне быть! Право, не знаю. Впрочем, у меня материала

много, много для "Дневника писателя". Об одном Пушкине не наговоришься.

Обещаю вам, если напишу; непременно же написать не обещаю.

Юрьев приставал, чтобы Федор Михайлович дал честное слово. Тот

трепал только его по руке и повторял:

– Ведь уж сказал и сдержу: пусть Марья Александровна будет свидетелем.

Я улыбнулась и взглянула ему в глаза. Массивный растрепанный Юрьев

казался мне таким незначительным рядом с этим маленьким, тщедушным

человечком, великая душа которого то горела огнем в его глазах, то озаряла

кроткой веселостью его бледное, изможденное лицо. Мне все хотелось сказать, что он пророк, а не Пушкин.

Юрьев все не знал, в какой тон попасть. Ему, очевидно, неловко было

перед Достоевским. В разговоре объяснилось, что Юрьев обедал в этот день у нас, между тем как Достоевский должен был обедать у него. Он ездил на 4-ую

Мещанскую и не застал Юрьева, говорил, что устал и потерял время. Юрьев,

конечно, стал извиняться, припоминал, путал, но Федор Михайлович объявил, что

это ничего не значит, не нарочно же "убежал" Юрьев от него.

– Не могу не любить этого человека, - говорил он.
– На депутатском обеде

ведь совсем рассердился на него. Если бы вы слышали, Марья Александровна, как

он унижал Россию перед Францией {4}. Французы должное оказали великому

русскому поэту, а мы удивляемся этому, носимся и чуть ли не делаем героем дня

французского депутата. Я, знаете, даже отвернулся от него во время обеда; сказал, что не хочу быть знакомым с ним.

– Вы всё за фалды меня дергали, - вставил Юрьев,

– Я хотел вас остановить, но вы не обращали внимания.

– Я очень сердит был, а после обеда не мог, пошел к нему и помирился. Не

понимает он, что он делает, - Тут оба обнялись и поцеловались.

Какая-то газета лежала на диване. Достоевский вдруг схватил ее и прочел

скабрезный случай в одном из шато-де-флер под Москвой. Я не помню, что

именно там случилось, но Достоевский весь дрожал от негодования. Он

возмущался, что не пишут об этом, не бьют в колокола, что позволяют такие

представления на сцене,

244

– Ведь туда и гимназистик забредет, и проезжий отец с дочерью пойдет.

Ведь их души там марают, и, может быть, тут именно падет семя будущего зла.

Главное, целомудрие оскверняется, похищается. Вся надежда наша - это

молодежь, это подрастающие детки. Мы надеемся, что они будут лучше нас, и мы