смеялись знакомые мне "либералы"...

– Они и не подозревают, что скоро конец всему... всем ихним "прогрессам"

и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-то уж родился... и идет!
– Он

произнес это с таким выражением и в голосе и в лице, как будто возвещал мне

страшную и великую тайну, и затем, окинув меня быстрым взглядом, строго

спросил:

– Вы мне верите или нет? Я вас спрашиваю, отвечайте! Верите или нет?

– Я вам верю, Федор Михайлович, но я думаю, что вы увлекаетесь и

потому невольно преувеличиваете...

117

Он стукнул рукой по столу так, что я вздрогнула, и, возвысив голос,

прокричал, как мулла на своем минарете:

– Идет к нам антихрист! Идет! И конец миру близко, - ближе, чем думают!

Это показалось мне тогда почти "бредом", галлюцинацией эпилептика...

"Мания одной идеи... марот... {одержимость, мономания (от франц. marotte).}" -

слышалось мне, как отголосок кем-то сказанных слов... Ну, как поверить в конец

мира и приближение антихриста, когда только что начинаешь мыслить и жить, когда видишь перед собой неисчерпаемый рудник разного рода познаний, когда

будущее - бог его знает почему!
– представляется какой-то лучезарной дорогой

прямо на солнце!..

И я сидела против него с моей нелепо-иронической усмешкой... А может

быть, - кто знает!
– может быть, именно в эту ночь ему виделся дивный "Сон

смешного человека" или поэма "Великого инквизитора"!..

XIV

После этого разговора Федор Михайлович как-то вдруг замолчал и с

каждым разом становился мрачнее и раздражительнее. И мы просиживали теперь

рядом или друг против друга целые вечера, не обменявшись ни единым словом.

"Здравствуйте!" - "Прощайте!" - говорил он, подавая мне опять безжизненно-

вялую, сухую и холодную руку.

Раза два я пробовала заговорить с ним сама; но он или делал вид, что не

слышит, или отвечал ледяным голосом: "да...", "нет...". И порой мне начинало

казаться, что он умышленно подчеркивает эту перемену в наших отношениях,

чтобы дать мне живее почувствовать беспредельную разницу между мною и им.

"Знаменитость свою мне доказывает!" - с иронией думала я тогда о нем. Но потом

взглянешь, бывало, на его худые, бледные, точно святые какие-то руки, с этим

желобком вокруг кисти, всегда напоминавшим мне цепи и каторгу, и снова

поймешь, что он не может сделаться похожим на всех "знаменитых", которых я

видывала до сих пор в моей жизни... "Просто занят он чем-нибудь... Думает, пишет. Или болен, и не может писать и страдает от этого", - думала я о нем и тоже

молчала.

Не знаю, что переживал в это время Федор Михайлович, но именно в это

мрачно-молчаливое время он только раз обратился ко мне, поднял на минуту

глаза от корректуры "Иностранных событий" и проговорил холодным, отрывистым голосом:

– А как это хорошо у Лермонтова:

Уста молчат, засох мой взор.

Но подавили грудь и ум

Непроходимых мук собор

С толпой неусыпимых дум... {30}

118

– Это из Байрона - к жене его относится, - но это не перевод, как у тех, - у

Гербеля и прочих, - это Байрон живьем, как он есть. Гордый, ни для кого не

проницаемый гений... Даже у Лермонтова глубже, по-моему, это вышло:

Непроходимых мук собор!

Этого нет у Байрона. А сколько тут силы, величия! Целая трагедия в

одной строчке. Молчком, про себя... Одно это слово "собор" чего стоит! Чисто

русское слово, картинное. Удивительные это стихи! Куда выше Байрона! Я про

этот стих один говорю... {31}

И опять замолчал надолго.

Так и прошла вся зима - вплоть до Нового года. На Новый год Федор

Михайлович прислал мне в подарок - с М. А. Александровым - экземпляр своего

"Идиота", с собственноручного надписью. Не помню в точности, что именно он

мне тогда написал, так как эту книгу - первый том с автографом - у меня потом

вскоре украли, но помню, что надпись эта неприятно поразила меня своею

шаблонностью. От такого человека, как Достоевский, невольно ждалось всегда

чего-то особенного, необыкновенного, не похожего на других. Да и после всех