ночной сорочке. Он стал извиняться, что принимает меня в таком наряде.

– Что это вы, Федор Михайлович?
– сказала я.
– Извините вы меня, что я в

такой поздний час тревожу вас.

– Чем могу я вам служить?

– Я пришла к вам просить вас об одной милости, - сказала я.

Тут он засуетился, собственноручно усадил меня в кресло, приговаривая:

– Что это вы, какой это милости? Ах, господи!

– Дайте мне списать вашу речь, Федор Михайлович, прошу вас об этом,

– Вот не могу. Во-первых, ее взяли у меня сегодня в два часа в редакцию

"Московских ведомостей", а во-вторых, я еду завтра утром в восемь часов, и вы

не успели бы ее списать. Она ведь очень длинна.

– Я всю ночь сидела бы и писала и к восьми часам, верно, кончила.

– А что сказал бы ваш муж на это? Нет, матери семейства нельзя сидеть по

ночам. Я строго смотрю, чтобы жена моя уже спала к двенадцати часам. Зачем

вам списывать речь мою? Она появится в "Московских ведомостях" через неделю, а потом издам выпуск "Дневника писателя", единственный в этом году и

состоящий исключительно из этой речи {1}. Не угодно ли вам чаю?

Я очень обрадовалась приглашению и предложила свои услуги, но Федор

Михайлович объявил, что он сам нальет. Он сел на диван и заварил чай. Я стала

ему говорить о впечатлении, произведенном его речью.

– Вы слишком меня хвалите. Вы очень добры. Боюсь я только, что это все

скоропреходяще, что это временно. А не хотелось бы мне этого, не хотелось бы

мне, чтобы идея моя пропала. Дай бог, чтобы поняли меня, потому что в речи

моей есть мысль.

Я стала ему говорить о нравственном подъеме, вызванном его речью, о

том, как все злобное, нечистое, ненавидящее отхлынуло, как люди рады были

дать волю своим добрым чувствам, отомкнутым им. Я прибавила, что убеждена в

том, что многие, слышавшие его в этот день, стали лучше. Федор Михайлович

схватил мою руку и со слезами на глазах повторял, что это его лучшая "награда", что ничего ему более не надо.

242

– Вы правду говорите, -сказал он, - я сам видел, как мирились люди,

ненавидевшие друг друга. Два седых старика помирились, после того как

двадцать лет жили во вражде. Да в какой! Где только могли, там вредили они

один другому, ночь не спали, а думали, как бы почувствительнее затронуть

другого; а тут один из них уверял меня, что теперь точно ничего и не было, вся

ненависть пропала у него.

В это время вновь постучали в дверь, и вошел Сергей Андреевич Юрьев

{2}. Я сидела точно в каком-то чаду и сама себе не верила, что все, что я вижу и

слышу, действительность. Я удивлялась своей смелости, удивлялась тому, что

мне так легко с этим человеком!

Юрьев, увидев меня, объявил Федору Михайловичу, что я большая

поклонница его, что и дочь его также глубоко его уважает, что она просилась с

ним сюда, но он ее не взял, потому что у нее голова еще болит после вчерашнего

дня.

– Федор Михайлович, я приехал за вашей речью для нашего журнала {3}.

Ведь вы обещали ее мне.

– Нет, Сергей Андреевич, я не обещал: я вам сказал, что подумаю, так как

Катков также желал ее иметь. Сегодня в два часа я отдал ее Каткову, а завтра в

шесть часов мне принесут корректуру, а в восемь я уезжаю.

Юрьев на это только промычал, что, мол, вы ее обещали мне, но ничего не

сказал против Каткова. Федор Михайлович стал ему объяснять, почему он отдал

Каткову.

– Газета - это хлам, - говорил он, - нет возможности сохранить номера. Вы

знаете ведь мою Анну Григорьевну (его жена), как она аккуратна. Мне нужно

было сохранить несколько номеров "Голоса". Сначала сохранялись, а потом все

растерялись. Вот явится моя речь в газете, ее прочтет гораздо большее число

людей, а потом, в августе, выпущу ее в единственном выпуске "Дневника

писателя" и пущу номер по двадцати копеек.

– За сколько отдали вы ее Каткову?

– За пятьсот рублей, а потом еще выручу в августе рублей триста, а может

быть, и больше. Отдав ее вам, я потерял бы и читателей и не мог бы ее напечатать

от себя.

– Напрасно, напрасно вы так думаете, Федор Михайлович. Мы за деньгами