поставивший в Москве своего "Евгения Онегина". Дня два перед тем, на рауте в

думе, он дирижировал своей новой симфонией, имевшей громадный успех {1}.

Рядом с ним сидел знаменитый петербургский виолончелист К. Ю. Давыдов,

живший тогда летом на даче под Москвою. Романсы его пользовались громадным

247

успехом в Москве, а необыкновенным исполнением "Сомнения" Глинки в той же

зале, я помню, как он обворожил всю Москву.

Адвокатский мир, игравший тогда в Москве значительную роль, был чуть

ли не весь налицо во главе с А. В. Лохвицким {2} и Ф. Н. Плевако. <...> Эстрада была устроена в конце зала, во всю его ширину, на том месте, где

двери ведут в Екатерининскую ротонду, где стояла бронзовая статуя

императрицы Екатерины. Эстрада была обита зеленым сукном, и во всю длину ее

стоял громадный стол; направо была устроена кафедра; за нею алебастровый

снимок памятника Пушкину, украшенный лавровым венком и цветами. Вокруг

стола стояло бесчисленное количество стульев, на которых сидели и между ними

стояли члены общества, все во фраках и белых галстуках. <...>

Направо от председателя общества - старика с большой бородой, в очках,

издателя журнала "Русская мысль", известного переводчика Кальдерона и

Шекспира С. А. Юрьева, которого звали в Москве "последним могиканом 40-х

годов", на почетном месте сидел представительный старик с длинными седыми

волосами, постоянно спадавшими на лоб, и окладистой, аккуратно

подстриженной бородой. Он был одет в хорошо сшитый фрак иностранного

покроя, но в плисовых сапогах без каблуков, что, видимо, означало подагру; он

читал какую-то записку, поминутно то надевая, то снимая золотое пенсне.

"Тургенев! Иван Сергеевич!.." - восторженным шепотом пояснял "энтузиаст".

Рядом с ним сидел на стуле вполуоборот высокий старик с маленькой бородкой, большим лбом и громадною плешью на коротко обстриженной седой голове и,

смеясь, разговаривал со стоявшим почтительно перед ним лицом типичного

актерского вида. "Это Островский, Александр Николаевич!" - шепчет "энтузиаст".

Актера же, стоявшего перед ним, не надо было называть. Это был известный всем

и каждому Иван Федорович Горбунов, знаменитый, единственный в своем роде

рассказчик. На пушкинском обеде, после торжественных речей говоривших по

поручению думы "от города Москвы" М. Н. Каткова и И. С. Аксакова, Горбунов

рассмешил всех до слез, выступив представителем от мифического "генерала

Дитятина", обиженного, что "чествуют какого-то Пушкина, человека штатского, небольшого чина, а он, генерал Дитятин, даже не приглашен".

Рядом с Островским сидел Д. В. Григорович, еще моложавый, с

красивыми бакенбардами; он поминутно вскакивал с места и подходил то к

Тургеневу, то к другим. Затем группа из трех лиц, оживленно между собою

разговаривавших; все они имели зачесанные назад волосы и очень симпатичные

лица. "Вот наш Парнас! наши поэты, наследники Пушкина, - в том же восторге

говорил "энтузиаст", - вот тот, который говорит, - это Майков Аполлон! направо -

Полонский Яков Петрович, налево - Плещеев Алексей Николаевич, а вот там, на

другой стороне, сидит Фет, - не унимался "энтузиаст", - то есть теперь Шеншин -

он, как сказал Тургенев, променял этим имя на фамилию". Я взглянул в

указанную сторону и увидел старого человека, с виду совершенно захолустного

помещика, в необыкновенно широком и длинном фраке, с всклокоченною

бородою, который с видимым раздражением что-то говорил подошедшему

Григоровичу. Я смотрел с удивлением, и в ушах невольно звучало: "Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." Стоявший рядом с нами молодой безусый

248

студентик, видимо охваченный тем же чувством, даже воскликнул: "Неужели это

Фет?" "Энтузиаст" посмотрел на него строго. В конце стола сидели два старика, как-то особняком, молчаливо и грустно. Один, очень толстый, обрюзгший, с

неправильными чертами лица, опирался на палку с гуттаперчевым наконечником.

Замечательно, что такие палки были у Тургенева и Полонского. На это обратил

внимание стоявший рядом с нами желчный господин, которого я мысленно назвал