Слишком уж мрачно. Es ist schon ein uberwundener Standpunkt {Это уже

преодоленная точка зрения (нем.).}. Я могу написать теперь более светлое, примиряющее. Я пишу теперь одну вещь... {36}

XVI

122

С тех пор и уже до конца Федор Михайлович не изменял своих отношений

ко мне, - разве стал еще добрее и проще. По временам он опять расспрашивал, где

я бываю, что делаю, - и я без смущения рассказывала ему, как учителю-другу. И

однажды, помню, передавая ему мои наблюдения и беседы с наборщиками (он

советовал мне записывать их), я сообщила ему, между прочим, что один

наборщик, из дворян-однодворцев, служивший перед тем писарем в главном

штабе, второй год уже состоит под судом за "покушение на оскорбление

действием дежурного офицера при исполнении им служебных обязанностей".

– Я не заметил, как он вошел, - рассказывал мне этот наборщик, - не встал

и не отдал чести. Офицер этот и раньше ко мне всегда придирался. А тут, ни

слова не говоря, хотел прямо в зубы! Я только вытянул руку, - защищался рукой, -

я, говорю, дворянин, вы не имеете права!
– и дотронулся слегка рукой до его

погона... Свидетелей не было, - я был один в канцелярии... Ну, он сейчас

закричал... Созвали команду... "Взять под стражу! Отвесть на гауптвахту!.." Я

понял, что я погиб: моим показаниям никто бы не поверил. Оставалось одно -

прикинуться сумасшедшим, изобразить аффект. Я стал бросаться на конвойных...

Одного искусал... Назначили суд. На суде я говорил как будто в бреду, а между

прочим, все мотивы им выложил... Отдали под судебно-медицинский надзор; на

тринадцатой версте целый год состоял под этим надзором. Два раза освобождали, и еще одно испытание предстоит...

И несчастный боялся, что в третий раз, пожалуй, не выдержит.

– Или останусь навсегда в сумасшедшем доме, или сиделка донесет, что

обманываю... и тогда расстреляют.

Мне было страшно его жалко, и по временам он мне казался

действительно душевнобольным - с манией оскорбленного в своем достоинстве

человека...

– Посоветуйте ему, - сказал Федор Михайлович, - пусть он почаще трет

себе лоб. Это все сумасшедшие делают. Первый признак мозгового расстройства.

Скажите ему: пусть вот так, почаще трет себе лоб...

И Федор Михайлович показывал мне жестом, как надо это делать.

В свою очередь и Федор Михайлович опять стал посвящать меня в свои

думы и планы. Я узнала тогда от него, что он пишет большой роман с героем в

образе "ростовщика, который мстит этим обществу"... И однажды он попросил

меня даже узнать "как-нибудь" у знакомых мне сотрудников "Отечественных

записок", найдется ли для такого романа свободное место в их журнале в

будущем году,

С этим вопросом я обратилась тогда к Г. З. Елисееву на одном из

собраний так называемого "Итальянского клуба" {Литературно-артистические

вечера в складчину в одной частной квартире на Малой Итальянской улице.

(Прим. В. В. Тимофеевой.)} в ответ на его вопрос:

– Ну, что поделывает ваш Достоевский? Все с "Гражданином" нянчится?..

Узнав, что Федор Михайлович пишет новый роман, Григорий Захарович

сказал мне самым доброжелательным голосом:

– Пусть, пусть присылает. Место для него у нас всегда найдется.

123

Я сообщила эти слова Федору Михайловичу. Он, видимо, остался

доволен, и роман его "Подросток" был напечатан в 1875 году в "Отечественных

записках" 37.

В это же время, помню, случилось мне раз читать при нем в типографии

"Les Miserables" {"Отверженные" (франц.).} Виктора Гюго. Он занят был

исправлением в корректуре какой-то статьи, а я дочитывала последние страницы -

кажется - второго тома, как вдруг услыхала его насмешливый, но и ласковый

голос:

– Над чем это вы так убиваетесь, что даже не замечаете моего

присутствия?.. А я сейчас должен уйти!..

Я дочитала и подала ему книгу. Он долго и с любопытством ее

перелистывал.

– Представьте, что я этого никогда не читал! {38} - проговорил он, видимо

заинтересованный.
– И какое чудесное издание: лондонское, - значит, без