Петрович добавил, что последняя фраза Федора Михайловича: "Прошло ли?" -

намекает на его болезнь (падучая), развившуюся на каторге, но зародившуюся, как он предполагал, на эшафоте... (Прим. Е. П. Летковой-Султановой.)}.

Он стал точно восковой: желтовато-бледный, глаза ввалились, губы

побелели и страдальчески улыбнулись. И мне ясно представился весь его

крестный путь: эта пытка ожидания казни, замена ее каторгой, "мертвый дом" со

всеми его ужасами: никогда не снимаемыми кандалами (даже в бане), грязью и

вонью камер, с самодурством надзирателей; и все вынес вот этот маленький

человек, показавшийся мне вдруг таким большим среди всех нас, окружавших

его.

И я забыла про различие направлений и политических идеалов, о которых

так много говорилось у нас на Высших курсах среди молодежи, забыла о "Бесах", которых мы все ненавидели. Я сознавала только то, что передо мной стоял

Достоевский. Чувство невероятного счастья, того счастья, которое ощущается

только в молодости, охватило меня. И мне захотелось броситься на колени и

поклониться его страданию...

– ----

258

Его сейчас же окружили его знакомые, и он добродушно отвечал дамам,

усадившим его за стол между собой, и отвечал на их обыкновенные комнатные

слова такими же обыкновенными комнатными словами. Кругом все разом

заговорили - о своем, о чужом. Яков Петрович подводил всех к столу, усаживал

пить чай и шел встречать новых гостей; Жозефина Антоновна ласково улыбалась

подходившим к ней поздороваться и угощала чаем. Точно не случилось ничего

необыкновенного...

Я смотрела на Достоевского, и мне казалось, что он стал совсем другим - и

похожий и не похожий на того, что стоял у окна, как бывают не похожи два

фотографических снимка с одного и того же лица. Он равнодушно отвечал что-то

своей соседке и со сдержанной улыбкой передал ей сухари...

– ----

Вскоре после этого был назначен очередной литературный вечер

Литературного фонда в б. Кононовском зале. Участвовали, как всегда,

литературные корифеи, в том числе и Федор Михайлович Достоевский.

Я пошла не без волнения послушать, как читает Федор Михайлович. И

действительно, все мои ожидания не только оправдались, но и превзошли все, что

я воображала. Передо мною был опять великий писатель, страдавший в своих

писаниях не только за меня, за нас, но и за всех людей. Когда он читал "Пророка", казалось, что Пушкин именно его и видел перед собой, когда писал: "Глаголом

жги сердца людей".

Аплодисменты и неистовые крики были такими ненужными и

назойливыми после его тихого, внутреннего голоса. Я вышла из залы и

наткнулась на П. И. Вейн-берга, всегдашнего устроителя этих вечеров.

– Пойдемте в артистическую, - сказал он.
– Там найдете ваших знакомых.

И действительно, я наткнулась прямо на Григоровича и Гончарова,

которых встречала часто у моей сестры Ю. П. Маковской.

Достоевский сидел в стороне, один, усталый, раздавленный. Я не

решалась подойти к нему, сомневалась, запомнил ли он меня. Но когда он

взглянул в мою сторону и я поклонилась ему, он встал, и я подошла к нему. У

него была какая-то особая "светская" манера подавать руку, внимательно-

сдержанная учтивость и условность тона, какая всегда бывает, когда говоришь с

мало знакомым человеком. Мне было совестно, что он, такой утомленный, все-

таки встал с кресла, и я сказала:

– Сядьте, пожалуйста, сядьте, Федор Михайлович.

Но он не сел и, точно чтобы только сказать что-нибудь, с особой любезно-

иронической усмешкой проговорил:

– Слышал от Якова Петровича, что вы пописываете...

– Готовлюсь, Федор Михайлович.

– Постом и молитвою?
– все с той же иронией сказал он.

– Почти.

Он как-то неожиданно серьезно проговорил:

259

– Вот это хорошо... Так и надо.

И опять он показался мне "иным". В нем как-то сочетались два разных

человека, и потому получались совершенно разные - я бы сказала -

противоположные впечатления.