собраниях постоянно раздавалось имя Достоевского. Каждый номер "Дневника

писателя" давал повод к необузданнейшим спорам. Отношение к так называемому

"еврейскому вопросу" {9}, отношение, бывшее для нас своего рода лакмусовой

бумажкой на порядочность, - в "Дневнике писателя" было совершенно

неприемлемо и недопустимо: "Жид, жидовщина, жидовское царство, жидовская

идея, охватывающая весь мир..." Все эти слова взрывали молодежь, как искры

порох. Достоевскому ставили в вину, что турецкую войну, жестокую и

возмутительную, как все войны, он приветствовал с восторгом, "Мы <Россия> -

необходимы и неминуемы и для всего восточного христианства, и для всей

судьбы будущего православия на земле, для единения его... Россия -

предводительница православия, покровительница и охранительница его...

Царьград будет наш..." {10}

Все эти слова принимались известной частью общества с энтузиазмом, -

молодежь же отчаянно боролась с обаянием имени Достоевского, с негодованием

приводила его проповедь "союза царя с народом своим", его оправдание войны и

высокомерие... "если мы захотим, то нас не победят!!"

Турецкая война с ее сомнительными героями и никому не нужными

жестокими геройскими подвигами (вроде Шипки) еще продолжала волновать

общественную совесть. Вначале, когда в ней видели народную инициативу и

протест против правительства, когда казалось, что она поможет разрешить и наши

261

проклятые вопросы, то есть попросту ускорить взрыв революции, - Балканский

вопрос привлекал к себе симпатии и крайней левой части общества:

"Отечественные записки" уделяли ему сочувственное внимание (Елисеев, Михайловский), а такие революционеры, как Степняк-Кравчинский, М. П. Сажин, Д. А. Клеменц и другие, даже принимали участие в добровольческом движении.

А рядом с ними шли сотни, тысячи никудышных людей, тех, кому некуда

было деться в современной им действительности, шли и нежелавшие нести какую

бы то ни было работу или вояки в душе, жаждущие кровопролития. И они, как

известно, так безобразно вели себя, что весною 1877 года сербское правительство

в сорок восемь часов выгнало русских "волонтеров" из пределов Сербии. Взгляды

на "восточный вопрос" мало-помалу передвинулись, и печать как-то незаметно

разделилась на два лагеря. Всем было ясно, к которому из них присоединится

Достоевский {11}.

В таком настроении застали его знаменитые Пушкинские дни. После

долгих серых лет труднейшей работы русских писателей, после мрачного

подполья - вдруг явилось какое-то всенародное признание литературы в лице

великого Пушкина. Открытие памятника ему стало (может быть, даже и помимо

воли устроителей) национально-общественным торжеством и разрослось в

настоящее историческое событие.

Молодежь, хотя (уже надо покаяться!) тогда далеко стоявшая от Пушкина,

встрепенулась. К тому времени, правда, Писарев уже был забыт, о "печном

горшке" никто уже не говорил {12}, но и о Пушкине не говорили. У нас (то есть у

поколения 70-х годов) был Некрасов. Пушкина же любили "индивидуально".

Конечно, все его читали, многие его строки входили в ту ненапечатайную

"хрестоматию", которую создает себе каждое новое поколение. Но о нем не было

повода говорить, пока не появился памятник на Тверском бульваре. Помню наше

возмущение по поводу того, что на одной из сторон цоколя оказалась

переделанной строка Пушкина: вместо: "И долго буду тем любезен я народу"

высечено: "И долго буду тем народу я любезен"... {13}

Причина та, что слово "народу" неизбежно бы притягивало

сакраментальное слово "свободу"...

– ----

Помню, с каким восторгом мы распределяли полученные на курсах

билеты "На открытие памятника Пушкину".

Я позволю себе привести здесь отрывки из моей записной книжки 1880

года.

Июньские дни 1880 года в Москве

7 июня. Какой день был вчера? Говорят, утром шел дождь? Не заметила.

Кажется, весь день светило солнце, а когда упал покров с Пушкина, оно так и