Подошел шумный Григорович и, не считаясь с настроением Достоевского,

взял его за руку и сказал:

– Горло промочить, Федор Михайлович...

Увидя меня, он по-приятельски (он был особенно близок с моим зятем К.

Е. Маковским, и мы очень часто видались) взял меня под руку и повел к чаю.

В "артистической" был накрыт стол, и за ним сидели участники этого

вечера. И меня посадили между ними... Петр Исаевич Вейнберг незадолго перед

смертью, - значит, лет через двадцать пять - тридцать, - вспоминая об этом вечере, смеялся над моим тогдашним "восторженным" видом и "ожидающими

откровения глазами"...

Это было первое допущение меня в литературную среду, конечно, не в

качестве равной среди равных, но уже в качестве своего человека, никого не

стесняющего. Я никому не мешала, и мне никто не мешал слушать и

запечатлевать все в сердце и в голове.

Заговорили о Балканах, о "братушках", о нашей миссии на Востоке, по

поводу известной картины "Скобелев перед войсками", где белый генерал мчится

на белом коне перед окаменевшими полками {5}. Достоевский молчал. Турецкая

война, воспламенившая вначале даже таких людей, как сотрудники

"Отечественных записок", скоро всколыхнула со дна столько мутных осадков и

человеконенавистнических инстинктов, что отношение к ней было не только

критическим, но прямо враждебным {6}.

– Крест на святой Софии?..
– с гневно подчеркнутой иронией кричал

Григорович.

Достоевский встал и отошел в сторону.

Позвонил звонок. Антракт был кончен. Началось второе отделение, и все,

или почти все, пошли слушать какую-то певицу. Достоевский взял шапку, чтобы

незаметно уйти; мне показалось, что я уже никогда в жизни не увижу его, и я

смело подошла к нему.

И вот что у меня записано в книжке 1879 года:

"Достоевский сказал: "Никогда не продавайте своего духа... Никогда не

работайте из-под палки... Из-под аванса. Верьте мне... Я всю жизнь страдал от

этого, всю жизнь писал торопясь... И сколько муки претерпел... Главное, не

начинайте печатать вещь, не дописав ее до конца... До самого конца. Это хуже

всего. Это не только самоубийство, но и убийство... Я пережил эти страдания

много, много раз... Боишься не представить в срок... Боишься испортить... И

наверное испортишь... Я просто доходил до отчаяния... И так почти каждый раз..."

Помню, как потрясли меня эти слова. Федор Михайлович был особенно

нервный в тот вечер. Вероятно, шумный успех, пламенное чтение Пушкина,

наконец страшно больной для него вопрос - славянский вопрос {7} - до того

взволновали его, что он мог так горячо и искренне говорить с совершенно

незнакомой ему девушкой, подошедшей к нему как к другу, как к брату.

260

Несколько дней после того вечера я ходила как-то особенно

взволнованная и решила отправиться на квартиру к Федору Михайловичу. Зачем

пойти?
– не отдавала себе отчета, но чувствовала потребность еще услышать его.

Случайно у Маковских, в один из этих дней, обедал И. А. Гончаров, и,

когда я незаметно свела разговор на Достоевского, он сказал вяло, равнодушно, как всегда, как бы не придавая значения своим словам:

– Молодежь льнет к нему... Считает пророком... А он презирает ее. В

каждом студенте видит ненавистного ему социалиста. В каждой курсистке... {8}

Гончаров не договорил. Хотел ли сказать какое-нибудь грубое слово, да

вспомнил, что и я курсистка, и вовремя остановился, - не знаю.

Я не пошла к Федору Михайловичу.

– ----

Скоро я уехала домой, в Москву, увозя с собой образ Достоевского

– великого писателя, к которому прибавился еще ореол мученика. Я, конечно, знала биографию Достоевского и с этой стороны, но читать про человеческие

муки-это одно, а слышать от него самого, вложить, так сказать, персты в раны -

это другое. И я решила ничего не говорить о Достоевском на курсах, чтобы не

поднимать горячих споров об его ретроградстве, славянофильстве, обо всем том, что ставила ему в упрек тогдашняя молодежь.

Но это было трудно. Достоевский занимал слишком большое место в

общественной и политической жизни того времени, чтобы молодежь так или

иначе не отзывалась на его слова и приговоры. В студенческих кружках и