С. А. Толстую только что назначенный председателем цензурного комитета

Николай Саввич Абаза и просил передать Федору Михайловичу, чтоб он не

тревожился, так как цензором его статьи будет он сам. К 25 января статья была

готова и сдана в типографию для набора, так что оставалось лишь

прокорректировать окончательно, сдать цензору и печатать, с тем чтобы выдать N

"Дневника" в последний день месяца.

25 января было воскресенье, и у нас было много посетителей. Пришел

проф. Ор. Ф. Миллер и просил моего мужа читать 29 января, в день кончины

Пушкина, на литературном вечере в пользу студентов. Не зная, какова будет

судьба его статьи о Земском соборе и не придется ли заменить ее другою, Федор

Михайлович сначала отказывался от участия в вечере, но потом согласился. Был

Федор Михайлович, как замечено было всеми нашими гостями, вполне здоров и

весел, и ничто не предвещало того, что произошло через несколько часов.

Утром, 26 января, Федор Михайлович встал, по обыкновению, в час дня, и

когда я пришла в кабинет, то рассказал мне, что ночью с ним случилось

маленькое происшествие: его вставка с пером упала на пол и закатилась под

этажерку (а вставкой этой он очень дорожил, так как, кроме писания, она служила

ему для набивки папирос); чтобы достать вставку, Федор Михайлович отодвинул

этажерку. Очевидно, вещь была тяжелая, и Федору Михайловичу пришлось

сделать усилие, от которого внезапно порвалась легочная артерия и пошла горлом

кровь; но так как крови вышло незначительное количество, то муж не придал

этому обстоятельству никакого значения и даже меня не захотел беспокоить

ночью. Я страшно встревожилась и, не говоря ничего Федору Михайловичу,

послала нашего мальчика Петра к доктору Я. Б. фон Бретцелю, который

постоянно лечил мужа, просить его немедленно приехать. К несчастию, тот уже

успел уехать к больным и мог приехать только после пяти.

Федор Михайлович был совершенно спокоен, говорил и шутил с детьми и

принялся читать "Новое время". Часа в три пришел к нам один господин, очень

добрый и который был симпатичен мужу, но обладавший недостатком- всегда

страшно спорить. Заговорили о статье в будущем "Дневнике"; собеседник начал

что-то доказывать, Федор Михайлович, бывший несколько в тревоге по поводу

ночного кровотечения, возражал ему, и между ними разгорелся горячий спор.

Мои попытки сдержать спорящих были неудачны, хотя я два раза говорила гостю, что Федор Михайлович не совсем здоров и ему вредно громко и много говорить.

Наконец, около пяти часов, гость ушел, и мы собирались идти обедать, как вдруг

Федор Михайлович присел на свой диван, помолчал минуты три, и вдруг, к моему

ужасу, я увидела, что подбородок мужа окрасился кровью и она тонкой струей

течет по его бороде. Я закричала, и на мой зов прибежали дети и прислуга. Федор

Михайлович, впрочем, не был испуган, напротив, стал уговаривать меня и

заплакавших детей успокоиться; он повел детей к письменному столу и показал

им только что присланный номер "Стрекозы", где была карикатура двух

рыболовов, запутавшихся в сетях и упавших в воду. Он даже прочел детям это

стихотворение, и так весело, что дети успокоились. Прошло спокойно около часу, и приехал доктор, за которым я вторично послала. Когда доктор стал осматривать

и выстукивать грудь больного, с ним повторилось кровотечение, и на этот раз

275

столь сильное, что Федор Михайлович потерял сознание. Когда его привели в

себя - первые слова его, обращенные ко мне, были:

– Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться

и причаститься!

Хотя доктор стал уверять, что опасности особенной нет, но, чтоб

успокоить больного, я исполнила его желание. Мы жили вблизи Владимирской

церкви, и приглашенный священник, о. Мегорский, чрез полчаса был уже у нас.

Федор Михайлович спокойно и добродушно встретил батюшку, долго

исповедовался и причастился. Когда священник ушел и я с детьми вошла в

кабинет, чтобы поздравить Федора Михайловича с принятием св. тайн, то он

благословил меня и детей, просил их жить в мире, любить друг друга, любить и

беречь меня. Отослав детей, Федор Михайлович благодарил меня за счастье,