95

и солнцами, вылез на крышу и все время махал там без устали, распевая

персидский марш и "Боже, царя храни". В результате я попала в контору в четыре

с половиной - вместо трех, как назначил мне Федор Михайлович. Вхожу и вижу -

Федор Михайлович сидит на моем месте и читает за меня первые корректуры.

Я начала извиняться. Он не дал мне договорить до конца.

– Пари держу, что смотрели, как шаха встречают! То есть голову даю на

отсечение... Признавайтесь!

– Грешна, Федор Михайлович, - смотрела, как встречают!..

– Ну, я так и знал! Я был уверен, что и вы сейчас побежали туда!.. Ну, и

как вам не стыдно? Чего там смотреть?.. Разве можно интересоваться подобными

пошлостями? Стыдитесь! А еще хотите Жорж Сандом сделаться! Никогда вы не

сделаетесь Жорж Сандом!

Федор Михайлович отлично знал, что я не хотела "сделаться Жорж

Сандом", но это была его манера казнить меня.

VI

Преследуя меня всякого рода допросами, Федор Михайлович сам не

любил никаких о себе вопросов.

Однажды он описывал мне то удивительное состояние, которое он

испытывает всегда перед наступлением падучей, а я наивно до глупости, хоть и с

сочувствием, перебила его:

– У вас падучая? Неужели? Отчего это?..

– Ну, об этом я не стану теперь разговаривать, - это совсем уж другой

вопрос!
– раздражительно оборвал он и, помолчав, прибавил с укором:

– Ничего-то вы не понимаете, как я вижу!А еще писателем быть хотите!

И так и не рассказал мне всего, что хотел рассказать. Я хорошо запомнила

этот урок и с тех пор никогда уже ни о чем его не расспрашивала.

Так же, как "писательством", долго язвил он меня моим мнимопольским

происхождением. И это только потому, что, прожив в ранней юности несколько

лет в нашем Западном крае, я с увлечением описывала ему однажды живописные

окрестности литовского города и красоты поэм Мицкевича.

– А все-таки, - перебил он меня, - ваш хваленый Мицкевич воспевал

Валленрода, то есть изменника и лгуна и. А истинный поэт не должен никогда

воспевать ни изменников, ни лгунов. Ни-ко-гда!
– с желчной страстью повторил

он, прищуривая глаза и язвительно кривя губы.

И с тех пор мне не раз приходилось выслушивать от него:

– Да ведь вы не можете этого понимать! Вы ведь не настоящая русская...

Вы - полька!

Раз он указывал мне какой-то мой недосмотр в корректуре и уронил на

пол листок рукописи, который я ему подняла.

– Ах, матушка, извините, пожалуйста!
– вскричал он и сейчас же

оговорился: - Что это я, однако, "матушкой" вас назвал, когда сам гожусь вам в

отцы!

96

– Что же тут дурного, Федор Михайлович! Это любимое наше народное

слово.

– Да ведь вы не можете понимать истинного значения этого народного

слова. Вы ведь не настоящая русская...

И так было всегда и во всем. Ничего вполовину. Или предайся во всем его

богу, веруй с ним одинаково, йота в йоту, или - враги и чужие! И тогда сейчас уже

злобные огоньки в глазах, и ядовитая горечь улыбки, и раздражительный голос, и

насмешливые, ледяные слова...

Не раз он ворчал на меня за мою - тоже мнимую - "леность" и

"нерадивость" только потому, что я не помнила иногда содержания статьи, помещенной в только что вышедшем нумере, и вообще не выказывала интереса к

тому, что печаталось в журнале, который он редактировал. Но больше всего

донимал меня Федор Михайлович за недосмотры мои в статьях, подписанных

таинственными инициалами "ZZ", принадлежавших перу высокопоставленного

законоведа-администратора {15}. И тут, я помню, однажды я решилась заметить

ему:

– Как же это вы такой психолог и не хотите понять, что именно потому я и

пропускаю ошибки в этих статьях, что смертельно боюсь что-нибудь пропустить.

Помните, как ваш князь Мышкин боялся вазу разбить - и разбил. Да и сами вы

недавно рассказывали, как перед сном вы боялись, что коробка со спичками

вспыхнет ночью на столике, и как она потом действительно вспыхнула... Ну, вот