даже никогда не придет, что вот вы - молодая, а не променяете вашей жизни на

их... Ведь не променяете ни за что вы этой трудной вашей жизни на их - легкую и

веселую?

– Не променяю!..

– Ну, вот видите! Значит, правда! Значит, есть нечто высокое, благородное

и святое в этой жизни труда?
– все так же напряженно, с тихим жаром говорил он, точно доказывая кому-то истину своих мыслей.

– Есть!
– откликнулась я с волнением. Меня волновал его голос и

волновали слова. Сколько раз я думала то же самое! Но теперь я думала не о себе, а о нем - о красоте душевной этого человека... Знаменитый писатель, больной - и

по доброй воле делил теперь со мной эту тяжелую жизнь, чтоб облегчить хоть на

110

миг для меня ее гнетущую тяжесть... Он внушал мне в эти минуты благоговение и

любовь без границ. И это было такое могучее, радостное чувство подъема и веры

в себя и в людей и благословения - этой трудной, тяжелой, но истинно

человеческой жизни!..

– И вот представьте теперь себе, - с возрастающим воодушевлением

продолжал между тем Федор Михайлович, - представьте, что с вами случилось

что-нибудь в таком роде... Я недавно узнал такой случай. Нынче весною - вот как

теперь, на рассвете - возвращались с ужина после акта трое юношей - правоведы.

Но не были пьяны - отнюдь!
– все были трезвы и даже вели между собой

возвышенный разговор и читали стихи... Ну там, декламация из Шиллера, гимн

Радости и Свободе... {26} Самые чистые и возвышенные слова говорили, как

подобает юности с идеалом в душе. И вот на Невском, где-то тут, подле нас, подле церкви Знамения, попалась им навстречу женщина, - из тех, которые ночью

гуляют, потому что это их промысел, они только этим и существуют... И вот эти

юноши - в возвышенном настроении и с идеалом в душе (любимое выражение

Федора Михайловича, которому он придавал различные значения посредством

оттенков голоса), - почувствовав необычайное омерзение к этой женщине,

истасканной, набеленной и нарумяненной, торговавшей собою... такое вдруг

почувствовали к ней омерзение и такую свою необыкновенно высокую чистоту, что плюнули ей - все трое - в лицо., И были за это все трое привлечены в участок, к мировому. Я их там видел и слышал - еще розовые и почти без усов. И вот там

они, в камере мирового судьи, не желая платить штраф за бесчинство и личное

оскорбление, красноречиво, по всем правилам высших наук защищали свое

"законное право" поступить именно так, как они поступили, в порыве

благородного негодования "на эту истасканную продажную тварь"...

Он замолчал, как будто припоминая, что было дальше, потом слегка

наклонился ко мне и сказал, выразительно растягивая слова, чтобы дать мне

почувствовать всю их силу:

– Каковы же должны быть у этих людей понятия о "возвышенных

идеалах", если могли они совершить такую пошлость и низость!.. И потом еще

защищать свое законное право на основании высших наук!.. Ну, а если б

ошиблись они! Если б не эту женщину они встретили, а если б это вы им

попались навстречу и ваше утомленное работой и бессонной ночью лицо

показалось бы им развратно-изношенным, - и они вам плюнули бы в лицо!..

Я невольно вздрогнула при этих словах и на минуту закрыла лицо рукою.

– Вы только представьте это себе!
– возбужденно продолжал он, как бы

электризуясь моим волнением: - Вы, гордая, чистая девушка, труженица, усталая

и измученная, после целых суток труда, - вы идете одна - и вдруг вам плюнут в

лицо, потому что оно показалось недостаточно чисто или свежо!..

– А знаете, - закончил он вдруг с своей судорожно-измученной и как будто

жестокой улыбкой, - знаете, я бы даже хотел, чтобы это с вами случилось. Какую

бы я вам тогда в защиту речь написал! Как бы я их испотрошил тогда, этих

возвышенно-благородных идеалистов, плюющих на женщину, декламируя

Шиллера после ужина у Дюссо!..

111

XII

Это было последнее наше ночное сотрудничество с Федором

Михайловичем. Осенью, с возвращением семьи, он и реже стал заходить в