невидимым жертвенником - читал нам "Пророка" сначала Пушки* на, потом

Лермонтова.

– Пушкина я выше всех ставлю, у Пушкина это почти надземное, - говорил

он, - но в лермонтовском "Пророке" есть то, чего нет у Пушкина. Желчи много у

Лермонтова, - его пророк - с бичом и ядом... Там есть они!

И он прочел с желчью и с ядом:

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья, -

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья...

И когда дошел до стиха:

Глупец - хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами!
–

Федор Михайлович покосился на меня, как бы желая поймать - опять!
–

"дурную", скептическую улыбку.

Корректурные оттиски, сырые и пропитанные скипидаром, лежали перед

нами на столе, но мы их не читали... Вихрь поэзии, так неожиданно налетевший

на Достоевского, захватил и нас вместе с ним,

...Сладкой жизни мне немного

Провожать осталось дней;

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей... {36} -

мрачным, как бы умирающим голосом читал он, и под конец опять сказал

то же лермонтовское - из Байрона:

...Непроходимых мук собор...
–

на этот раз сказал всю пьесу с начала до конца, и с такой

выразительностью, точно это было не из Байрона или Лермонтова, а из самого

Достоевского, его собственное признание... которое лицу постороннему, пожалуй, неловко было и слушать.

До сих пор стоит у меня в ушах, как он два раза повторил:

Лишь знаю я - и мог снести!
–

...И мог снести!
–

121

и как голос его вдруг оборвался и жалобно дрогнул, как будто

заглушённый рыданием, когда он шептал:

Прости! прости!..

– Однако в каком вы сегодня поэтическом настроении, Федор

Михайлович!
– заметил Порецкий.

Замечание это подействовало на Федора Михайловича как ушат холодной

воды. Он сразу нахмурился и умолк, потом взглянул на часы и заторопился к

Майкову.

– Помните, я вам как-то давно обещал литературные вечера?
– сказал он,

прощаясь со мною.
– Ну, так сегодня пусть это будет первый - в задаток будущих!

Как-то вскоре потом, встретившись у знакомых с одним из "тонких

ценителей всех изящных искусств", покойным М. А. Кавосом, я стала

рассказывать ему, как "чудно" читает пушкинские стихи Достоевский, но Кавос

сделал гримасу, невольно напомнившую мне Траншеля.

– Грешный человек, - сказал он, - не верю я, что он может хорошо

прочесть Пушкина. Вот свои "Записки из подполья" он, пожалуй, прочтет

хорошо. Не любитель я его лазаретной музы, а это и я бы послушал.

Я не читала этих "Записок" - и призналась в своем невежестве.

– У-у! Самый ужасающий мрак и зловоние больничной палаты. Но

сильно! Самая сильная вещь, по-моему. Советую прочитать!
– изрек мне тогда

этот меценат и любитель "прекрасного".

И я впервые тогда прочла этот ад и пытки самобичевания, самоказни, - и

впечатление было особенно тяжело для меня потому, что сначала я никак не

могла разъединить в моем сознании личность автора от героя "Записок" - и

благоговение к "пророку" Достоевскому невольно сменялось то восторгом к

художнику-психологу, то отвращением к чудовищу в образе человека, то ужасом

от сознания, что это чудовище дремлет в каждом из нас, - и во мне, и в самом

Достоевском...

Помню, что не спала целую ночь, и, встретившись в то же утро с Федором

Михайловичем в типографии, я не выдержала, - заговорила впервые сама о его

сочинениях:

– Всю ночь сегодня, - сказала я, - читала ваши "Записки из подполья"... И

не могу освободиться от впечатления... Какой это ужас - душа человека! Но и

какая страшная правда!..

Федор Михайлович улыбнулся ясной, открытой улыбкой.

– Краевский говорил мне тогда, что это - мой настоящий chef d'oeuvre

{шедевр (франц.).} и чтобы я всегда писал в этом роде, но я с ним не согласен.