наших бесед и дружеских излияний я считала себя вправе ожидать чего-то иного.

Мне даже почудилось, что этой чопорной надписью он хотел меня уколоть, как он

колол иногда, чем-нибудь недовольный мною, поручая сверку своих корректур

метранпажу "помимо корректора". Книгу свою он обещал подарить мне давно, когда я заслуживала, вероятно, больше внимания моим безмолвным соглашением

со всем, что бы он ни сказал. А теперь я вдруг начала "бунтовать" - спорить с ним, отстаивать свои взгляды и впечатления, даже скептически улыбаться, - и ему

захотелось меня наказать...

Но, не чувствуя себя ни в чем перед ним виноватой я не желала

чувствовать себя и "наказанной", и в первый раз, как только увиделась с ним в

типографии, я вместе с благодарностью откровенно высказала ему мои

впечатления от его подарка.

– Но что же вам показалось неприятно и оскорбительно?
– с напускным

изумлением спросил он. И я поняла, что я не ошиблась: он хотел "уколоть" и

теперь был доволен, что попал в цель.

– А то, что вы написали мне "фразу". А вы ведь никогда не говорите и не

пишете фраз. За что вы можете меня "глубоко уважать"? Вы меня вовсе не знаете.

Написали бы просто: "В. Т.
– Достоевский", - я бы осталась больше довольна.

Федор Михайлович молча смотрел на меня - точно впервые заметил, что я

сижу перед ним.

– Во-от гордость-то! Не ожидал!
– проговорил он с улыбкой скорее

одобрения, чем порицания, и начал доказывать, почему это "вовсе не фраза".

– Вы женщина-труженица, вы живете, ни от кого не завися, на свой

собственный труд, - как же я могу вас не уважать, и даже именно "глубоко

уважать"...

119

И потом, когда сама я уже позабыла эту невольную вспышку чувства,

особенно свойственного ему, щекотливого самолюбия, - он сам напомнил о ней

еще раз:

– Да, вот еще, чуть было не забыл!
– заговорил он среди работы, - я читал

вчера Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" и нашел там одно место, - рассказ

Мавры Тимофеевны, - совершенно про вас:

...Я потупленную голову,

Сердце гневное ношу! {32}

Федор Михайлович прочел это с большой энергией и опять повторил:

– Совсем это про вас сказано. Я так вчера и подумал, что это про вас.

XV

Спустя несколько дней Федор Михайлович пришел раньше

обыкновенного, часов в семь, с таким оживленным лицом, какого давно я уже у

него не видала, - и только что сел - обратился ко мне со словами:

– Сейчас придет сюда князь М<ещерский>. Мне надо с ним объясниться с

глазу на глаз. Оставьте, пожалуйста, нас вдвоем. Побудьте пока хоть в наборной.

Скажите и фактору от меня - пусть нам не мешает. Я скоро с ним кончу, - всего

каких-нибудь десять минут, не более.

Когда князь ушел и я снова вернулась на прежнее место, Федор

Михайлович объявил мне, что он, "слава богу", скоро уж не будет больше

редактором "Гражданина" {33}.

– И я так этому рад, что вы и представить себе не можете. Точно камень с

души у меня свалился. Свободы хочу. Свое писать начал. Теперь я жду сюда

Александра Устиновича (Порецкого). Нам нужно сегодня с ним к Майкову. Так

уж я надеюсь на вас!
– прежним дружеским тоном заключил он.

Порецкому Федор Михайлович с первых же слов радостно возвестил ту

же новость. При этом он как-то внезапно преобразился. Исчезла вся его строгость

и замкнутость. Он шутил, рассказывал анекдоты, литературные воспоминания

давних лет... И тут я впервые подробно услышала, как их, "петрашевцев", привозили на Семеновский плац, ставили к столбу и читали над ними приговор к

смертной казни. И как потом, сидя в крепости, он получил от брата Библию и

началось в нем "духовное перерождение". И он вполголоса, с мистическим

восторгом на лице, тут же прочел тогда свои "любимейшие" стихи Огарева: Я в старой Библии гадал,

И только жаждал и вздыхал,

Чтоб вышла мне по воле рока

И жизнь, и скорбь, и смерть пророка... {34}

120

За Огаревым последовали другие. Федор Михайлович встал, вышел на

середину и с сверкающими глазами, с вдохновенными жестами - точно жрец пред