как чужое, как в первый раз... Там есть отличные главы... хорошие сцены... у, какие! Ну вот... помните... свидание Аглаи с князем, на скамейке?.. Но я все же

таки увидел, как много недоделанного там, спешного... И всегда ведь так-> вот и

теперь: "Отечественные записки" торопят, поспевать надо... вперед заберешь -

отрабатывай, и опять вперед... и так всегда! Я не говорю об этом никогда, не

признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а он обеспечен, ему нечего о

завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая

штука - когда вещь полежит уже готовая и потом перечтешь ее и исправишь. Вот

и завидую... завидую, голубчик!..

– Конечно, все это так, - сказал я, - и все это очень грустно. Но

обыкновенно на подобные рассуждения замечают, что необходимость работать -

большая помощь для работы, что при обеспеченности легко может явиться лень.

– И это бывает, конечно, но если кто заленится и ничего не скажет, так,

значит, ему и нечего сказать!

Он вдруг успокоился и сделался кротким и ласковым. Такие внезапные

переходы бывали с ним часто.

Это свидание мне особенно памятно потому, что наш дальнейший

разговор больше чем когда-либо убедил меня в его искреннем ко мне участии.

Советы, которые я в тот день получил от него, принесли мне немало пользы и

долго служили большою нравственной поддержкой {21}. <...>

Я помню один случай. Говоря в одной из газет о "Подростке", указывая на

прекрасные эпизоды и многие достоинства этого романа, я все же должен был

сказать и об его недостатках {22}. Через несколько дней я пришел к

Достоевскому. Он встретил меня как человека, глубоко его оскорбившего, и

141

между нами произошел настолько крупный разговор, что я взял шляпу и хотел

уходить. Но он удержал меня, запер двери своей рабочей комнатки и начал

оправдываться, доказывать мне, что я ошибался в статье моей.

Дело было в старике Макаре Ивановиче, одном из самых любимых им

действующих лиц "Подростка".

Он стал объяснять мне Макара Ивановича. И конечно, теперь я уж не могу

взять на себя беспристрастного суждения о "Подростке": я знаю этот роман не

таким, каков он в печати, а таким, каков он был в замысле автора.

Достоевский говорил часа два, пожалуй, еще больше, и я мог только

сожалеть о том, что не было стенографа, который бы записывал в точности слова

его. Если бы то, что он говорил мне тогда, появилось перед судом читателей, то

они увидели бы один из высочайших и поэтических образов, когда-либо

созданных художником.

– Так вот что такое Макар!
– сказал Достоевский, заканчивая свою

горячую речь и мгновенно ослабевая, - и неужели вы теперь не согласитесь, что

вы написали совсем не то, что вы меня обидели и я имел полное право на вас

сердиться?!

Мне тяжело было говорить ему, что сегодняшний Макар не тот, о котором

я говорил, судя по напечатанному тексту... Я испугался того впечатления, которое

произвели на него слова мои: он сделался вдруг таким страдающим, таким

жалким. Он сидел несколько мгновений неподвижно, опустив голову, сжав брови

– и вдруг поднял на меня глаза, в которых не было и тени ни недавнего

раздражения, ни недавнего восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.

– Голубчик!
– сказал он, особенно задушевно выговаривая свое любимое

ласкательное слово, - я знаю, что вы правы, и вы знаете, что я люблю то, что вы

пишете, потому что вы пишете всегда искренне; но мне было так тяжело, что

именно вы дотронулись до самого больного места!.. А теперь забудьте, что я

наговорил, и я тоже забуду... Довольно... довольно!..

Он предложил мне вместе пройтись; но на улице был так мрачен,

молчалив и раздражителен, что мне стало тяжело, и я с ним простился.

VII

Окончив "Подростка", то есть высказав любимые мысли, воплотив

образы, давно мелькавшие в воображении, Достоевский не мог тотчас же

приняться за подобную же работу - за новый роман. А между тем работать было

нужно по двум причинам: во-первых, всякий день выставлял новые явления