однородностию в своих стремлениях, вероятно, вследствие однородности тех

условий, среди которых она развивается. Деятельность Федора Михайловича шла

вразрез с этим общим петербургским настроением, и преимущественно он, силою

таланта и жаром проповеди, дал значительный успех другому настроению, более

широкому, - русскому, а не петербургскому.

Попытаюсь последовательно указать ход этого дела. Мое знакомство с

Федором Михайловичем началось именно на журнальном поприще, притом еще

раньше, чем стало выходить "Время". В конце 1859 года было объявлено об

издании в следующем году нового ежемесячного журнала "Светоч", под

редакциею Д. И. Калиновского. Главным сотрудником в этом журнале был А. П.

Милюков, в то время мой сослуживец по одному из учебных заведений. Я

предложил ему для первого же номера свою статью, первую большую статью, с

которою я вступал на петербургское журнальное поприще. К великой радости, статья была одобрена, и А. П. пригласил меня в свой литературный кружок {1}, на свои вторники, в Офицерской улице, в доме Якобса. С первого вторника, когда

я явился в этот кружок, я считал себя как будто принятым наконец в общество

настоящих литераторов и очень всем интересовался. Главными гостями А. П.

оказались братья Достоевские, Федор Михайлович и Михаил Михайлович,

давнишние друзья хозяина и очень привязанные друг к другу, так что бывали

обыкновенно вместе. Кроме их, часто являлись А. Н. Майков, Вс. Вл.

Крестовский, Д. Д. Минаев, доктор С. Д. Яновский, А. А. Чумиков, Вл. Д.

Яковлев и другие. Первое место в кружке занимал, конечно, Федор Михайлович: он был у всех на счету крупного писателя и первенствовал не только по своей

известности, но и по обилию мыслей и горячности, с которою их высказывал.

Кружок был невелик, и члены его были очень близки между собою, так что

стеснения, столь обыкновенного во всех русских обществах, не было и следа. Но

и тогда была заметна обыкновенная манера разговора Федора Михайловича. Он

часто говорил с своим собеседником вполголоса, почти шепотом, пока что-нибудь

его особенно не возбуждало; тогда он воодушевлялся и круто возвышал голос.

Впрочем, в то время его можно было назвать довольно веселым в обыкновенном

настроении; в нем было еще очень много мягкости, изменявшей ему в последние

годы, после всех понесенных им трудов и волнений. Наружность его я живо

помню; он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные

178

глаза, имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица.

Помню также, как я в первый раз увидел, почти мельком, его первую жену, Марью Дмитриевну; она произвела на меня очень приятное впечатление

бледностию и нежными чертами своего лица, хотя эти черты были неправильны и

мелки; видно было и расположение к болезни, которая свела ее в могилу.

Разговоры в кружке занимали меня чрезвычайно. Это была новая школа,

которую мне довелось пройти, школа, во многом расходившаяся с теми мнениями

и вкусами, которые у меня сложились. До того времени я жил тоже в кружке, но в

своем, не публичном и литературном, а совершенно частном. Таких кружков

всегда существует очень много в Петербурге, кружков часто любознательных, читающих, вырабатывающих себе свои особенные пристрастия и отвращения, но

иногда вовсе не стремящиеся к публичности.

Мое знакомство этого рода состояло из людей моложе меня возрастом;

назову из живых Д. В. Аверкиева, из покойных М. П. Покровского, Н. Н.

Воскобойникова, В. И. Ильина, И. Г. Долгомостьева, Ф. И. Дозе {Эти имена

потом все стали принадлежать литературе, хотя участие иных было и

чрезвычайно малое, даже вовсе незаметное. (Прим. Н. Н. Страхова.)}. Тут

господствовало большое поклонение науке, поэзии, музыке, Пушкину, Глинке; настроение было очень серьезное и хорошее. И тут сложились взгляды, с

которыми я вступил в чисто литературный кружок.

В то время я занимался зоологиею и философиею и потому, разумеется,

прилежно сидел за немцами и в них видел вождей просвещения. У литераторов

оказалось другое; все они очень усердно читали французов и были равнодушны к

немцам. Всем известно было, что М. М. Достоевский составляет исключение, владея немецким языком так, чтобы читать на нем и делать переводы. Федор же

Михайлович хотя, конечно, учился этому языку, но, как и другие, совершенно его