не сказать, что он успел в своем желании. Среди петербургской литературы

иногда его голос раздавался громко, особенно в последние годы его жизни, когда

он даже перевешивал другие голоса, протестуя и указывая другой путь.

Как бы то ни было, тогда, при начале "Времени", решено было, что

славянофилы и западники уже отжили и что пора начать нечто новое {8}.

...В "объявлении" слишком бегло было сказано о западничестве и

славянофильстве, и нужно было яснее выразить мысль об упразднении этих двух

направлений. Кроме Федора Михайловича, эта мысль нашла полную поддержку у

Ап. Григорьева, который стал усердно писать во "Времени", начиная со второй

книжки {9}. Привлечению его к журналу отчасти содействовал я, считавший и

183

считающий его до сих пор лучшим нашим критиком. Помню самый разговор. От

меня непременно желали статей по литературной критике, я отказывался и стал

настойчиво указывать на Григорьева. К моей неожиданной радости, Федор

Михайлович объявил, что он сам очень любит Григорьева и очень желает его

сотрудничества. Но приглашение состоялось уже немножко поздно, и первая

книжка явилась без статьи того критика, которого потом мы все, до самой его

смерти, признавали своим вождем в суждениях о литературе. <...>

Так образовалась та партия, которая долго была известна в петербургской

литературе под именем почвенников; выражения, что мы оторвались от своей

почвы, что нам следует искать своей почвы, были любимыми оборотами Федора

Михайловича и встречаются уже в первой его статье {10}. <...>

Достоевские были прямыми питомцами петербургской литературы; это

всегда нужно помнить при оценке их литературных приемов и суждений.

Михайло Михайлович был, разумеется, более подчинен и был холоден или даже

предубежден против славянофилов, что и отразилось в его вопросе: "Какие же

глубокие мыслители Хомяков и Киреевский?", так задевшем за живое Ап.

Григорьева. В своем первом письме из Оренбурга Григорьев выставляет этот

вопрос чуть не прямою причиною, почему он, после своей четвертой статьи, задумал покинуть журнал и уехать {См. "Эпоха", 1864, октябрь, "Воспоминания

об Ап. Григорьеве". (Прим. Н. Н. Страхова.)} {11}. Федор Михайлович хотя и

был тогда почти вовсе незнаком с славянофилами, конечно, не был расположен

противоречить Григорьеву и своим широким умом чувствовал, на чьей стороне

правда. <...>

Итак, направление почвенников имело своих исповедников и, как я уже

заметил, имело и некоторые основания для своего особого существования. Оно

было, во всяком случае, русское, патриотическое направление, искавшее себе

определения и, как того требовала логика, наконец примкнувшее к

славянофильству. Но некоторое время оно держалось особняком, и на это была

двоякая причина: во-первых, желание самостоятельности, вера в свои силы; во-

вторых, желание проводить свои мысли в публику как можно успешнее,

интересовать ее, избегать столкновений с ее предубеждениями. Братья

Достоевские прилагали большие старания к тому, чтобы журнал их был

занимателен и больше читался. Заботы о разнообразном составе книжек, о

произведении впечатления, об избегании всего тяжелого и сухого были

существенным делом. Этим объясняется появление в журнале таких статей, как

"Бегство Жана Казановы из венецианских Пломб" {12}, "Процесс Ласенера" и т.

п. {13}, а также стремление других статей к легкой и шутливой говорливости, бывшей тогда в ходу во всей журнальной литературе. "Время" не хотело никому

уступить в легкости чтения и в интересе и хлопотало об успехе, не только вообще

признавая его обоюдно полезным и для себя и для публики, но и прямо для того, чтобы дать возможно большее распространение той идее, с которою оно

выступило в литературу. И вот почему прямая ссылка на славянофилов {14} была

бы неудобна, если бы даже журнал был расположен ее сделать. Вот где и

настоящая причина небольших разногласий, возникавших у журнала с Ап.

Григорьевым. Статьи Григорьева усердно читались нами, сотрудниками

184

"Времени", вероятно, читались и серьезными литераторами других кружков; но

для публики они, очевидно, не годились, так как для своего понимания требовали

и умственного напряжения, и знакомства с литературными преданиями, не