и жену", или еще: "Да оставит человек отца и мать и да прилепится к жене". Вот

как Христос-то понимал брак! А что скажут на это все матушки, только о том и

думающие, как бы выгоднее пристроить дочек!

Достоевский проговорил это с пафосом необычайным. По своему

обыкновению, когда волновался, он весь съеживался и словно стрелял словами.

Эффект вышел удивительный. Все благовоспитанные немцы примолкли и

таращили на него глаза. Лишь по прошествии нескольких секунд все вдруг

сообразили всю неловкость сказанного и все заговорили разом, желая заглушить

ее.

Достоевский еще раз оглядел всех злобным, вызывающим взглядом,

потом опять забился в свой угол и до конца вечера не проронил больше ни слова.

Когда он на следующий раз опять явился к нам, мама попробовала было

принять его холодно, показать ему, что она обижена; но, при ее удивительной

доброте и мягкости, она ни на кого не могла долго сердиться, а всего менее на

такого человека, как Федор Михайлович; поэтому они скоро опять стали

друзьями и все между ними пошло по-старому.

Зато отношения между Анютой и Достоевским как-то совсем изменились

с этого вечера - точно они вступили в новый фазис своего существования.

Достоевский совершенно перестал импонировать Анюте; напротив того, у нее

явилось даже желание противоречить ему, дразнить его. Он же, со своей стороны, стал обнаруживать небывалую нервность и придирчивость по отношению к ней; стал требовать отчета, как она проводила те дни, когда он у нас не был, и

относиться враждебно ко всем тем людям, к которым она обнаруживала

некоторое восхищение. Приходил он к нам не реже, а, пожалуй, чаще и

засиживался дольше прежнего, хотя все почти время проходило у него в ссорах с

моей сестрой.

В начале их знакомства сестра моя готова была отказаться от всякого

удовольствия, от всякого приглашения в те дни, когда ждала к нам Достоевского, и, если он был в комнате, ни на кого другого не обращала внимания. Теперь же

все это изменилось. Если он приходил в такое время, когда у нас сидели гости, она преспокойно продолжала занимать гостей. Случалось, ее куда-нибудь

235

приглашали в такой вечер, когда было условлено, что он придет к ней; тогда она

писала ему и извинялась.

На следующий день Федор Михайлович приходил уже сердитый. Анюта

делала вид, что не замечает его дурного расположения духа, брала работу и

начинала шить.

Достоевского это еще пуще сердило; он садился в угол и угрюмо молчал.

Сестра моя тоже молчала.

– Да бросьте же шить!
– скажет наконец, не выдержав характера, Федор

Михайлович и возьмет у нее из рук шитье.

Сестра моя покорно скрестит руки на груди, но продолжает молчать.

– Где вы вчера были?
– спрашивает Федор Михайлович сердито.

– На балу, -равнодушно отвечает моя сестра.

– И танцевали?

– Разумеется.

– С троюродным братцем?

– И с ним и с другими.

– И вас это забавляет?
– продолжает свой допрос Достоевский.
–

Анюта пожимает плечами.

– За неимением лучшего и это забавляет, - отвечает она и снова берется за

свое шитье.

Достоевский глядит на нее несколько минут молча.

– Пустая вы, вздорная девчонка, вот что!
– решает он наконец.

В таком духе часто велись теперь их разговоры.

Постоянный и очень жгучий предмет споров между ними был нигилизм

{15}. Прения по этому вопросу продолжались иногда далеко за полночь, и чем

дольше оба говорили, тем больше горячились и в пылу спора высказывали

взгляды гораздо более крайние, чем каких действительно придерживались.

– Вся теперешняя молодежь тупа и недоразвита!
– кричал иногда

Достоевский.
– Для них всех смазные сапоги дороже Пушкина {16}.

– Пушкин действительно устарел для нашего времени, - спокойно

замечала сестра, зная, что ничем его нельзя так разбесить, как неуважительным

отношением к Пушкину.

Достоевский, вне себя от гнева, брал иногда шляпу и уходил,

торжественно объявляя, что с нигилисткой спорить бесполезно и что ноги его

больше у нас не будет. Но завтра он, разумеется, приходил опять как ни в чем не

бывало.