По мере того как отношения между Достоевским и моей сестрой, по-

видимому, портились, моя дружба с ним все возрастала. Я восхищалась им с

каждым днем все более и более и совершенно подчинилась его влиянию. Он, разумеется, замечал мое беспредельное поклонение себе, и оно ему было приятно.

Постоянно ставил он меня в пример сестре.

Случалось Достоевскому высказать какую-нибудь глубокую мысль или

гениальный. парадокс, идущий вразрез с рутинной моралью, - сестре вдруг

вздумается притвориться непонимающею; у меня глаза горят от восторга - она же, нарочно, чтобы позлить его, ответит, пошлою, избитою истиною.

236

– У вас дрянная, ничтожная душонка!
– горячился тогда Федор

Михайлович.
– То ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня!

Потому что у нее душа чуткая!

Я вся краснела от удовольствия и, если бы надо было, дала бы себя

разрезать на части, чтобы доказать ему, как я его понимаю. В глубине души я

была- очень довольна, что Достоевский не выказывает теперь к сестре такого

восхищения, как в начале их знакомства. Мне самой было очень стыдно этого

чувства. Я упрекала себя в нем, как в некотором роде измене против сестры, и, вступая в бессознательную сделку с собственной совестью, старалась особенной

ласковостью, услужливостью искупить этот мой тайный грех перед нею. Но

угрызения совести все же не мешали мне чувствовать невольное ликованье

каждый раз, когда Анюта и Достоевский ссорились.

Федор Михайлович называл меня своим другом, и я пренаивно верила,

что стою ближе к нему, чем старшая сестра, и лучше его понимаю. Даже

наружность мою он восхвалял в ущерб Анютиной.

– Вы воображаете себе, что очень хороши, - говорил он сестре.
– А ведь

сестрица-то ваша будет со временем куда лучше вас! У нее и лицо выразительнее, и глаза цыганские! А вы смазливенькая немочка, вот вы кто!

Анюта презрительно ухмылялась; я же с восторгом впивала в себя эти

неслыханные дотоле похвалы моей красоте.

– А ведь, может быть, это и правда, - говорила я себе с замиранием сердца, и меня даже пресерьезно начинала беспокоить мысль: как бы не обиделась сестра

тем предпочтением, которое оказывает мне Достоевский,

Мне очень хотелось знать наверное, что сама Анюта обо всем этом думает

и правда ли, что я буду хорошенькой, когда совсем вырасту. Этот последний

вопрос меня особенно занимал.

В Петербурге мы спали с сестрой в одной комнате, и по вечерам, когда мы

раздевались, происходили наши самые задушевные беседы.

Анюта, по обыкновению, стоит перед зеркалом, расчесывая свои длинные

белокурые волосы и заплетая их на ночь в две косы. Это дело требует времени: волосы у нее очень густые, шелковистые, и она с любовью проводит по ним

гребнем. Я сижу на кровати, уже совсем раздетая, охватив колени руками и

обдумывая, как бы начать интересующий меня разговор.

– Какие смешные вещи говорил сегодня Федор Михайлович!
– начинаю я

наконец, стараясь казаться как можно равнодушнее.

– А что такое?
– спрашивает сестра рассеянно, очевидно совершенно уже

забыв этот важный для меня разговор.

– А вот о том, что у меня глаза цыганские и что я буду хорошенькой, -

говорю я и сама чувствую, что краснею до ушей.

Анюта опускает руку с гребнем и оборачивается ко мне лицом, живописно

изогнув шею.

– А ты веришь, что Федор Михайлович находит тебя красивой, красивее

меня?
– спрашивает она и глядит на меня лукаво и загадочно.

Эта коварная улыбка, эти зеленые смеющиеся глаза и белокурые

распущенные волосы делают из нее совсем русалку. Рядом с ней, в большом

237

трюмо, стоящем прямо против ее кровати, я вижу мою собственную, маленькую, смуглую фигурку и могу сравнить нас. Не могу сказать, чтобы это сравнение

было мне особенно приятно, но холодный, самоуверенный тон сестры сердит

меня, и я не хочу сдаться.

– Бывают разные вкусы!
– говорю я сердито.

– Да, бывают странные вкусы!
– замечает Анюта спокойно и продолжает